Таким образом, женщина, которую я три десятилетия назад вызволила из бостонской кутузки, и есть та, кого журнал «Искусство в Америке» назвал «возможно, величайшим художником-реалистом нашего времени», при этом не обозначив ее гендерной принадлежности, на что я не могла не указать Эмме, ставшей самым невероятным образом моим лучшим другом, ближайшим союзником и единственным человеком, знающим меня почти так же хорошо, как я сама. Естественно, только она могла спасти меня от самой себя.
Примерно через две недели после того, как меня уволили, после того, как я неделю питалась банановым хлебом, после того, как Эмма велела мне поднять задницу и возвращаться к работе, примерно через две недели после всего этого я вернулась к работе над книгой. Нужно было внести правки, написать анонсы, разжечь страсти. От скуки я решила, что мне стоит теперь называться не кулинарным критиком, а автором книг о еде и напитках. Для дальнейшей карьеры так точно будет лучше. Через двадцать с лишним лет я решила наконец избавиться от париков и бесформенных балахонов, как странствующий разбойник избавляется от плаща и кинжала; правда, кинжал я, полагаю, все же оставлю. Теперь мне просто необходимо раскрыть свою истинную личность. Мой издатель пришел в восторг от идеи добавить в «Ненасытных» немного пикантных откровений. Не только журналы нынче испытывают давление бездушного интернета, поддел меня он.
До выхода книги никто, кроме членов семьи и друзей, не видел моих фотографий, даже на обложках предыдущих книг, их не было ни в журналах, ни в газетах, ни, тем более, в интернете. Это была отдельная непростая работа — сохранять мораторий на публикацию изображений. Ни посетителям, ни обслуживающему персоналу, ни работникам кухни не должна быть известна моя личность — для ресторанного критика это самое важное условие, и только так, не узнанная никем, я могла быть уверена, что все впечатления, которые я получу, будут только моими. Именно поэтому Гаэль Грин столько лет скрывала свою личность под шляпами, Рут Райхл под париками, а Сэм Сифтон перешивал пуговицы на своих мягких рубашках. Все эти кулинарные критики выглядели при этом невзрачно и неряшливо, точно школьные завучи. Мы не можем позволить людям узнать нас, иначе в ресторанах начнут обращаться с нами совсем не так, как с обычными посетителями, а это не то, чего мы ждем (мы же не хотим, чтобы повар наплевал в наш спаржевый суп в прямом смысле этого слова). Я пряталась от всеобщего внимания, и мне это причиняло боль. На какие только жертвы не готов идти кулинарный критик, пока не решит покончить с этим, не сорвет парик и не пошлет на хрен этот полыхающий мир.
Я перекроила свою карьеру в две тысячи восьмом, который плавно перешел в две тысячи девятый. Мне пришлось вернуться к овсяной каше фриланса, которую в последний раз пробовала несколько десятков лет назад. С работой мне необычайно везло всю жизнь. Фрилансила я всего около года, потом, после окончания колледжа, меня взяли в штат «Бостонского Феникса». Но в те непростые времена у меня оставалась финансовая подушка из маминого наследства. В девяностом Эндрю пригласил меня в свой только что открывшийся «Нуар», откуда в девяносто седьмом я ушла к Джилу в «Еду и напитки», где быстро продвинулась по служебной лестнице от обычного колумниста до ответственного редактора, которым стала после того, как в двухтысячном году благодаря мне журнал получил премию Джеймса Бирда. Должность ответреда в таком СМИ — скорее церемониальный титул, который дает уважение и деньги. Так что жизнь моя вообще складывалась потрясающе легко. Пока в две тысячи восьмом году меня не уволили.