Нет. Блюда, которые преподносит мне моя память, суровы, как простая простыня. Тарелка с нарезанными помидорами, нагретыми солнцем, истекающими соком, сбрызнутыми маслом и посыпанными алмазно-белой солью. Толстый ломоть свежеиспеченного, еще теплого хлеба, намазанный желтым сливочным маслом. Жареный цыпленок с хрустящей корочкой, сквозь которую горячий жир брызжет мне прямо в рот. Миска ягод с неприлично густыми сливками. Я вспоминаю еду, которую, храни ее Господь, подавала моя мать.
Люди склонны считать, что настоящие истории начинаются в исходной точке и заканчиваются где-то в середине. Иногда так и получается. Но эта повествовательная структура верна ровно настолько, насколько верно время, имеющее точно такую же конструкцию, как любой дом, платье или турдукен. Любая история — это то же правосудие или небоскреб, например, то есть то, что люди придумывают. Я начала рассказывать свою историю почти с самого конца, однако она не перестает быть правдивой. Более искусной — да, но точно не фальшивой. Поэтому позвольте мне сделать небольшую паузу и рассказать вам историю о том, как когда-то я была маленькой девочкой. Правдивую историю. А зачем мне вам лгать?
Когда я была маленькой — задолго до того, как рассталась с девственностью или хотя бы просто поцеловалась с мальчиком, мне тогда было лет двенадцать, наверное, — я уже все предвидела. Как оно потом и оказалось, все происходило именно так, как я и представляла. Я представляла, будто приглашаю на ужин всех своих любовников, прошлых и настоящих. Даже тем пушистым и ершистым котенком в раннем пубертате я уже знала, что моя жизнь будет заполнена мужчинами. Представляла, что их будет много, и все они будут интересными, привлекательными и, прежде всего, надежными.
Я представляла, как отправляю каждому из них специальное приглашение. Что-то невероятно красивое, выведенное яркими чернилами на плотной бумаге — тяжеловесное, точно порции в американских забегаловках, незабываемое, как изысканный десерт, и нежное, словно стейк из мраморной говядины. И каждый мой прошлый или настоящий любовник с восторгом согласился бы на ужин, не зная, что кроме него приглашение получило еще множество других мужчин и все они пребывают в таком же предвкушении встречи со мной. Я тогда и представить не могла, что найдется тот, кто не захочет новой встречи со мной. До сих пор не представляю.
В своем воображении я видела длинный обеденный стол, очень длинный и очень широкий, черный, лакированный, точно жук. Вдоль него — стулья с прямыми спинками и высокими шипами на них, как будто это какие-то средневековые пыточные устройства. Все мужчины, которых я когда-либо любила, сидят здесь, объединенные любовью ко мне и недоумением — они не знают друг друга, не знают друг о друге и совсем не понимают, что тут делают. А я сижу во главе стола и улыбаюсь.
В моем девчачьем воображении все любовники были как на подбор одинаково красивы и мужественны, как модели в отутюженных рубашках. Что двенадцатилетняя девочка знает о мужчинах? Тридцатилетний мужчина для нее бесконечно стар, непостижимо желанен и напрочь лишен индивидуальности. В двенадцать мое вожделение ограничивалось неясным потягиванием внизу живота и испачканными трусиками. Я знала, что вожделение добром не кончается, но мне страшно хотелось, чтобы все эти мужчины желали меня. Конечно, я тогда ничего не знала о настоящей страсти, кроме того, что это — власть. И я жаждала власти уже тогда.