Мэгги возразила — вела свидетеля. Окружной прокурор возразил на ее возражение, указывая на уместность вопроса. Судья подозвал их к скамье подсудимых, где состоялся тихий страстный разговор. Затем они прервались и вернулись за свои дубовые столы. Судья отклонил возражение Мэгги и велел Эмме ответить на вопрос.
— Честно говоря, мистер Лезард, я понятия не имею.
— Совсем, мисс Эбсинт?
— Совсем.
Возможно, Эмма все-таки не встречалась с Вассерман. Возможно, она ничего ей не рассказывала. На самом деле я наверняка тоже не сознавалась ей ни в чем. Наверняка я в порыве пьяной откровенности пространно намекала ей на то, что случилось, никогда не заявляя, что виновна. Эмма никогда не предавала меня — если, конечно, так оно и было. Что я могла сказать наверняка? Была ли эта Эмма театральной маской, которую она надела, чтобы чувствовать себя лучше из-за того, что ее подруга попала в тюрьму? Или это была настоящая Эмма, та, которая никогда бы не бросила подругу? Но и подделка, и подлинник, Эмма была искусна, а я не могла отличить их друг от друга.
И все же невозможно было игнорировать тот факт, что в угаре своей паранойи я напала на Эмму. Я вскрыла замок двери черного хода, я вскрыла замок двери в лофт, и я произнесла ряд компрометирующих вещей как раз за секунду до того, как Эмма и целая толпа полицейских увидела, как я занесла нож над ее подушкой — поступки, которые подтвердят и Эмма, и как минимум трое полицейских. Нет никакого способа обойти эти факты, нет никакого способа завернуть их в шоколад и притвориться, будто они съедобны. Я установила ловушку, ступила в нее и обнаружила, что она плотно сомкнулась вокруг моей ноги. Это я напала на Эмму, я сказала некую фразу за секунду до того, как занести нож над подушкой Эммы. И еще чек. Все вместе убедит присяжных, восемь женщин и пятерых мужчин, что я виновна, как грех.
Несколько недель, предшествовавших суду, я провела, выпущенная под залог, под домашним арестом. Эти недели были наполнены славными, милыми, хорошими днями. Я лелеяла каждый из них с какой-то горько-сладкой любовью, чувствуя, как каждый момент тает, точно шоколад. Я не могла много передвигаться: условия залога предписывали носить браслет на лодыжке и исполнять все строгие правила передвижения — вот что может получить богатый белый человек, которого обвиняют в убийстве. Но я умела готовить и могла заказывать самые свежие продукты напрямую от поставщиков. К сожалению, в «Оттоманелли» закрыли мой счет, чем разбили мне сердце. Я могла читать и спать в своей постели, могла собирать вещи — все-таки я прожила в этой квартире больше десяти лет, надо было решить, что отдать на благотворительность, что отправить на хранение, а что взять с собой в тюрьму. Совсем немного — несколько книг, покрывало, какие-то фотографии. Тюрьма подобна смерти, в том смысле что с собой ты не можешь взять почти ничего. Если бы суд оказался на моей стороне, я бы переехала в Европу. В противном случае я собиралась переехать в тюрьму. Я не знала, куда иду, и не знала, как долго это продлится. Я знала только, что выбирать уже не мне.
Судьи и присяжные печально известны своей жестокостью по отношению к женщинам-убийцам, к которым я, несомненно, принадлежу. Природа не терпит пустоты. А судьи ненавидят жестоких женщин. Зато сколько угодно все спускают с рук мужчинам, которые избивают до смерти своих жен и подруг. Нам трудно проявлять сострадание к женщинам, которые убивают своих мужей и бойфрендов, хотя у женщин на это гораздо больше причин. Культура отказывается видеть насилие, исходящее от женщин, а закон питает особое отвращение к жестоким дамам. Ничем не сдерживаемое насилие, высвобожденный гнев, воля к разрушению, потребность в исправлении — эти действия противоречат всему, что, как нам нравится думать, мы знаем о женской природе. И все же женщины не всегда были ангелами, а ангелы не всегда были доброжелательными существами, играющими на арфах в кронах деревьев. Нам нравится забывать, что мужчины приводят женщин в дом и ждут, что те начнут их благодарить. Неудивительно, почему женщины озлобляются.
В итоге присяжные, состоящие из моих предполагаемых сверстников, признали меня виновной в убийстве первой степени, нападении первой степени и поджоге третьей степени. Меня приговорили к пожизненному заключению плюс двадцать лет. Я буду с нетерпением ждать испытательного срока примерно через десять лет после того, как умру. Меня уже спрашивали, и я отвечу еще раз: моей последней едой перед отъездом в Бедфорд-Хиллз стала утка. Не утиное конфи — это блюдо трагически испорчено. Это была жареная утка с Лонг-Айленда, целая, без излишеств, но все равно красивая, хрустящая и прекрасная. Она пела о полете и падении, о свободной жизни в воде, на суше и в воздухе. Скорее всего, тогда я ела утку последний раз в жизни. И это было вкусно.