И Никита Васильевич стал писать Радзивиллу ответ, в коем сообщал, что согласен послужить королю Сигизмунду. Вечером вызвал Никифора, передал ему сверток бумаги и велел доставить его к ближайшему литовскому разъезду.
– Сие для гетмана Радзивилла. А это тебе, – и сунул ему за пояс небольшой кошель, набитый монетами, а после добавил: – Столько же получишь, когда вернешься назад. Иди!
И, когда ратник ушел, снова стал оглядываться, словно затравленный зверь, и зашел в избу.
Ратник Никифор, обезоруженный, той же ночью стоял перед Морозовым. На столе боярина лежала вскрытая грамота Шереметева – ее боярин уже прочел, а также кошель с деньгами. Никифор, эта огромная детина, стоял перед воеводой, опустив голову. Сзади два ратника упирали ему в спину копья. Михаил Яковлевич тяжело глядел на него.
– Что он еще сказал?
– Ничего, Михаил Яковлевич, как есть, все сказал! – Никифор быстро осенил себя крестом и снова опустил голову. Кошель Морозов оставил себе, а грамоту велел передать в слободу вместе с письмом, в коем боярин докладывал об измене Никиты Васильевича Шереметева.
– А что со мною будет? – промычал гнусаво Никифор, с надеждой глядя на боярина.
– Тоже в Москву поедешь, пусть государь решает твою судьбу!
– Нет, помилуй! Помилуй! – Никифор бухнулся на колени, стал плакать и умолять боярина сжалиться. Ратники крепко схватили его под руки, держали, но он вырывался и плакал.
– Заткните ему глотку! – поморщившись от раздражения, приказал боярин.
Тем же вечером люди Морозова взяли Шереметева под стражу и ждали известий из Москвы.
В Великих Луках тем временем на воеводстве был другой брат Ивана Большого Шереметева – Иван Меньшой. Вскоре и там стало известно о заключении Никиты Васильевича, о его послании Сигизмунду, и весть эта легла новым пятном на семью Шереметевых. Иван Васильевич ходил мрачный, словно в воду опущенный. Тут же написал Феде, самому младшему брату, в Козельск, где он стоял младшим воеводой, дабы сохранял мужество и продолжал делать то, что должен. Тут же справился о беременной супруге, написав в Москву, а после сидел за столом, закрыв лицо руками. Было темно – свечи он велел не зажигать.
Их род обезглавлен. Два старших брата, главы семьи, сидят в заключении с позорным клеймом изменников. Как бы и его, и юного Федю не наказали заодно! Что же делать?
– К тебе князь Иван Шуйский, господин, – после стука в дверь доложил слуга. Шереметев не ответил, сидел в том же положении. Наконец снова скрипнула открывшаяся дверь, послышались тяжелые шаги и голос:
– Здравствуй, Иван Васильевич! Чего в темноте засел?
Вяло поднявшись, Шереметев поприветствовал князя и велел слуге зажечь свечи.
– Отобедаешь со мной? – спросил тихо Иван Меньшой.
– Благодарю, я сыт, – садясь за стол, говорил Иван Андреевич. Шереметев, глядел на него, словно изучая. Заматерел! Стал крупным, дородным, хотя был еще молод. На узком, скуластом лице его особенно выделялись холодные голубые глаза. Темно-рыжую бороду он коротко и аккуратно выстригал, голову брил наголо, как и многие в то время.
– Из Москвы пришел наказ зимою начать наступление на Вильно, ежели литовские послы откажутся принять мир.
– Откажутся! Все сейчас для того делают, дабы ослабить нас! – уверенно проговорил Шереметев. – Что ж, коли такое известие пришло, надобно готовиться. Кто во главе полков?
– Дядька мой, Петр Шуйский. Из Полоцка основное воинство выступит, кому-то из нас надобно с ними соединиться…
– Верно, ты хочешь пойти, Иван Андреевич?
– Ежели прикажут, – развел руками Шуйский.
– Дозволь мне. Дозволь я пойду! – глядя ему в глаза, говорил Шереметев. – Ты ведь слыхал, что с моими братьями произошло? Мне надобно искупить вину нашей семьи перед государем… Дозволь мне сие совершить!
– Я слыхал об этом и… будет, как прикажет государь, я ничего не могу содеять! – с легкой растерянностью отвечал Иван Андреевич.