Через полчаса Гельвард снова сел на лошадь и направил ее шагом по недавнему пути. Вскоре он заметил Коллингса, отдыхавшего в тени под скалой. Гельвард подъехал к наставнику, спешился, и они перекусили. Глава сельской общины в знак доброй воли подарил им большой ломоть свежего сыра, и они отдали ему должное, радуясь нарушению своей повседневной убогой диеты из безвкусной синтетической пищи.
— Если они едят такие вещи, — заявил Гельвард, — на кой черт им наша преснятина?
— Не думаешь ли ты, что они едят сыр изо дня в день? Ломоть, наверное, был одним-единственным, да и то его украли в какой-нибудь другой деревне. Я что-то не видел тут скота.
— Тогда зачем же его отдали нам?
— Мы им нужны.
Еще немного спустя они продолжили свой путь к Городу. Оба шли пешком, ведя лошадей под уздцы. Гельвард испытывал смятение: ему и хотелось вернуться в Город, и неожиданно взгрустнулось по отошедшим в прошлое дням ученичества. К тому же — ведь они с Коллингсом, вероятно, виделись в последний раз — откуда-то вновь поднялось давнее и, казалось, позабытое желание потолковать с ним о том, что время от времени тревожило душу: из всех, с кем привелось общаться за стенами Города, Коллингс был единственным, кому Гельвард мог доверить свой секрет. И все равно он долго обсуждал проблему с самим собой, прежде чем решил, наконец, открыться.
— Что-то ты сегодня какой-то притихший? — вдруг спросил Коллингс.
— Верно. Извините меня. Я все думаю о том, что пришла пора стать гильдиером. И не уверен, что готов к этому.
— Почему же нет?
— Это не просто выразить. Скорее всего смутная догадка.
— Ты хочешь обсудить ее со мной?
— Да. Если вы позволите.
— Почему же я должен возражать?
— Ну… обычно гильдиеры не любят, когда ученики пристают к ним с вопросами. Я был совершенно ошарашен, когда меня впервые вывели из Города, но потом меня приучили держать свои вопросы при себе.
— Все зависит от того, что за вопросы.
Гельвард решил, наконец, что можно и не оправдываться.
— Вопросов два, — сказал он. — Оптимум и клятва. Не могу разобраться ни в том, ни в другом.
— И не удивительно. Я перевидел на своем веку десятки учеников, и всех беспокоило одно и то же.
— Так вы просветите меня?
Коллингс покачал головой.
— Не в том, что касается оптимума. Тут ты должен все выяснить для себя сам.
— Но я знаю лишь, что он всегда движется вперед. Это что, условное понятие?
— Нет, безусловное… но больше я ничего тебе не скажу. Обещаю тебе, что ты узнаешь все, что хочешь знать, и очень скоро. Ну, а с клятвой-то что тебе неясно?
Гельвард помолчал, прежде чем ответить:
— Предположим, вы обнаружили бы — вот сейчас, сию минуту обнаружили бы, — что я нарушил клятву. Вы убили бы меня, так?
— Теоретически так.
— А практически?
— Я бы, конечно, встревожился, обдумал бы все хорошенько, потом, наверное, посоветовался бы с кем-то из друзей-гильдиеров. Но ты же не нарушал клятвы?
— Если бы я был в этом уверен!
— Ну-ка, расскажи мне лучше все по порядку.
Гельвард начал перечислять вопросы, с которыми Виктория приставала к нему с первых дней, пытаясь при этом не уточнять характер своих ответов. Однако Коллингс хранил молчание, и мало-помалу молодой человек стал пересказывать их подробнее, пока не припомнил все, чем поделился с ней, почти слово в слово. Когда он, наконец, выдохся, Коллингс заметил:
— Признаться, не вижу во всем этом беды.
Гельвард испытал мгновенное облегчение, но расстаться в одну секунду с сомнениями, месяцами терзавшими его душу, было трудно.
— Как же не видите?
— То, чем ты делился с женой, никому не причинило вреда.
Они подошли к точке, откуда Город был виден во весь свой исполинский рост; вокруг, на путях, кипела обычная суета.
— Но это не может быть так просто! — воскликнул он. — Клятва сформулирована очень жестко, и наказание, предусмотренное ею, легким не назовешь…