— Галстук, — подвел итог Шорохов. — Лиловый, шелковый, крупным узлом. Большая золотая заколка.
Он хотел добавить: «Люди богатые. Ехать будем не хоронясь», — но не стал. Это были бы слова лишние в таком их разговоре.
— Тебя в нем здешние купцы уже видели?
— Постоянно хожу. В торговом деле без шика нельзя. — А невозможность контакта?
— Пиджак или плащ застегнуты так, что знак не виден. Само отсутствие знака. То, что я не один, а в компании.
— Пойдет, — связной поднялся с табуретки.
— А если подвернется что-нибудь срочное? — спросил Шорохов, тоже вставая.
— Только ждать. И по-прежнему с твоей стороны никаких общений с подпольем, срывов на агитацию, на участие в террактах. Вообще ни малейшей отсебятины. Если что надо будет сделать, получишь приказ.
— Это я знаю.
— Почти все наши провалы от такого смешения стилей, — продолжал связной. — И порой какие обидные!.. Наблюдать, вносить в сводку — вот твое дело. Внедрен ты удачно. Дорожи этим. Будь осторожен. Теперь особенно.
«Только теперь? — с тоской подумал Шорохов. — А каково было весь год?.. Ах да, Мануков!..»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Воронье
Днем 16 августа белоказачий конный отряд занял станцию Пушкари, расположенную в двенадцати километрах к западу от Тамбова. Связь этого города с Москвой по железной дороге прервалась.
На следующее утро Тамбов охватило смятение. Казаки! Откуда? С какой целью? Сколько их?
Ответа на эти вопросы никто в городе дать не мог, что было прямым следствием первого политического шага в той игре, которую повел Мамонтов, и шага вполне искусного, поскольку ему пока удавалось скрывать от красных истинную численность своих войск. Сведения Агентурной разведки еще не пришли из-за линии фронта, все прочие были неполны. Члены Военного совета Тамбовского укрепленного района искренне полагали, что в тыл прорвались «незначительные силы конницы», как и объявили они в приказе от 14 августа.
Мамонтов же, предпринимая все необходимое, чтобы красное командование и дальше пребывало в неведении, через казачьи разъезды усиленно распространял молву о том, что на Тамбов надвигается семидесятипятитысячная белая армия.
И в народном сознании происходило раздвоение. Чем более успокоительными были призывы и приказы Военного совета укрепленного района, тем меньше им верили.
Растерянность охватила учреждения города. К вокзалу потянулись автомобили и телеги, груженные ящиками, тюками, письменными столами.
К великому сожалению, не меньший разброд в мыслях и действиях овладел и штабом укрепленного района. Городскому гарнизону, который насчитывал 2610 штыков, не было отдано приказа покинуть Тамбов, но и приказа сражаться тоже! Усугубляя панику, комендант укрепленного района стал твердить, что на город наступает двадцать полков противника!
Общее смятение было так велико, что командир броневого отряда — и не изменник, нет! — промчался на броневике по одной из главных улиц, по Советской, ведя пулеметную стрельбу по верхним этажам домов, и затем укатил за пределы Тамбова. Вслед за ним — и еще за сутки до вступления мамонтовцев — из города ушли почти все прочие красные части.
Было и прямое предательство.
С юга Тамбов защищали проволочные заграждения в три ряда кольев, окопы полного профиля, на огневых позициях стояли артиллерийские орудия.
Мамонтовская кавалерия знала об этих позициях и подступила к городу с запада.
Перебежал на сторону врага начальник оперативной части укрепленного района. Это же сделали, предварительно сняв с орудий замки, бывшие белые офицеры, командовавшие артиллерийским дивизионом.
Курсанты пехотной школы пытались сражаться.
Гибли не снятые с постов часовые.
Но — что было, то было.
Утром 18 августа Тамбов оказался в руках врага.
• •— Прекрасно! Прекрасно самым исключительным образом, — Мамонтов не говорил, торжественно рокотал. — Пр-ревосходно! Большего нельзя и желать… Прекрасно! Прекрасно!
Штаб корпуса разместился в гостинице на пересечении улиц Интернациональной и имени Карла Маркса. Сами названия этих улиц приводили Мамонтова в восторг:
— Восхитительно. Утвердились в средоточии большевизма… Был уже поздний вечер. Мамонтов прохаживался по отведенному
лично ему покою, приглядывался к тяжелым портьерам, коврам, статуям, старинной — шелк, позолота — мебели. Про себя удивлялся: «Смотрите же, сбереглось!» Наконец-то ему удалось остаться наедине с Калиновским и можно было расслабиться.