— Зачем вы ее мучаете? — после минутного молчания снова спросил мистер Неверти.
— А вы? Почему вы терзаете меня?! При каждом удобном случае вы твердите, что мое положение после вашей смерти станет невыносимым, но при этом не хотите дать ни малейшей надежды на спасение! Почему?!
Виктория вскочила, сжимая в кулаках оборки прихваченного платья. Отчаяние и безнадега травили душу ожесточением на весь мир. И теперь эта злоба сосредоточилась на нем — супруге, так и не решившемся дать ей возможность зачать ребенка. Виктория не знала, как произнесет эти обвинения, где найдет сил, чтобы напроситься на ложе к изъеденному язвами мужчине. Именно поэтому слова об этом до сих пор застревали в горле, как и сейчас. Минутная слабость отступила, нервный нарыв, излившийся частью, запекся до времени.
— Простите, — сглатывая остатки обиды, выпалила она и выскочила из комнаты, не дождавшись, когда войдет врач и затворит кровь.
В своей комнате Виктория с остервенением срывала массивные плотные шторы. Грудь распирало от гнева, бессилия, призраков прошлого, спешивших по пятам и грозивших скорой расправой. Хотелось глотнуть свежего воздуха, словно муж заговорил ее, накладывая чары, заставляя умереть, но распахнуть окна настежь. С трудом отковыряв законопаченную на зиму замазку, она рванула на себя окно, высунулась до живота в освободившийся проем.
— Хватит! — обиженно шептала сама себе, подавляя тряску внутри. — Хватит надеяться на мистера Неверти, выкупную служанку, Бога, дьявола — все это изжило себя. У меня нет времени на игры в добропорядочную супругу. И зачем вообще жить, зная, что на троне сидят те, кто его не заслужил? Спустить безродным братьям годы унижений и заточений?
Виктория устала так жить, ей хотелось свободы, победы — или полного фиаско с прилюдным отсечением головы, но только не новых ссылок и временных убежищ. Пока душа металась из крайности в крайность, взгляд цеплялся за дворового мальчишку в испачканном углем плаще. Он неуклюже перебирал ногами, волоча к кухне увесистую стопку поленьев.
«А ведь мистер Неверти не единственный мужчина на свете», — мелькнула кощунственная мысль. Мелькнула — и тут же юркнула в дальний угол сознания, уворачиваясь от праведного гнева внутренней воспитанной католички. Вот только осадок остался.
— В любом случае, — пугаясь собственных слов, произнесла Виктория вполголоса. — Рожденные в течение девяти месяцев после смерти Альберта дети будут считаться законными…
Она не договорила. На ум полезла эта глупая Мари с дерзким взглядом. То ли еще теплилась надежда получить от нее заветное, то ли сама судьба подсказывала выход. Поколебавшись и все еще не решившись до конца, Виктория села за стол и принялась расставлять на листе ровные крупные буквы. Несмотря на то, что на все ушло не больше получаса, только вечером она решилась отправить письмо леди Пинчер.
Глава 28
В доме Алроя Энтони никак не мог избавиться от ощущения, что за ним следят. Эта мания появилась, когда Дрю впервые передал ему письмо, перетянутое грубой ниткой. До сих пор воспоминания об этом отзывались восторгом и удивлением. Писала Мари! В этом не было сомнений: с первых же строк крупного ровного почерка повеяло ностальгией по лету в Джортанвилле, стряпне Мишель и садовым качелям из корабельного каната. И вместе с тем, там было самое главное, без чего квартира Шелди-Стоунов казалась унылым кладбищем — прощение. Настораживало только, что слова эти звучали как-то странно, словно писала не сама Мари, а кто-то другой, выслушав ее, выстроил строки по-своему.
«Не могу сказать, что ваш поступок заслуживал уважение, но в доме миссис Неверти ко мне относятся с должным пониманием. Поэтому сердиться на вас, искать причины, чтобы распалять сердце ненавистью, лишено смысла. И вместе с тем, моя привязанность к вам не дает права подарить прощение и не получить ничего взамен. Если известие о моем благополучии обрадовало вас — сообщите в ответном письме».
Далее — просьба передать ответ через миссис Неверти.
Холодность письма и в то же время скрытый между строк жар щекотали нутро, наполняли душу томлением. Воображение, скованное во времена, когда Мари находилась рядом с Энтони, теперь вырвалось наружу и овладело разумом, наполнило его вольными мечтаниями. То ли стыдясь их, то ли не желая делиться крупицами известий о любимой с несостоявшимся соперником, он старался поскорее уединиться в комнате для гостей. Только там, под защитой тяжелых бархатных штор и дубовой двери с золочеными ручками, он погружался в чтение.
— Значит, не хочешь рассказывать? — Алрой поставил стакан с виски на журнальный столик, буравя Энтони прищуренным взглядом.
Что ответить? Говорить правду не хотелось, но и врать Энтони еще не выучился. По крайней мере, делать это так, чтобы поверили. Оставалось только клясть себя за неосторожность. Вот уже вторую неделю новых писем от Мари не приходило. Сомнения глодали душу, разжигаемые перечитыванием старых, и довели до того, что Энтони уже готов был сам отправиться к Неверти выяснять — что стряслось. Теперь стало смешно от воспоминаний, как он крался к двери, на ходу натягивая плащ и вздрагивая от тиканья часов в холле. Два шага отделяли от выхода — всего два шага! Сейчас он и сам понимал, что минувшее беспамятство еще не совсем отпустило его, но ушел бы. Даже опомнившись за порогом — ушел. Но все испортил или спас Тафии. Не переставая озираться, Энтони совершенно не глядел под ноги и как следствие — наступил примостившейся у дверей скотине на куцый хвост. Разумеется, на собачьи визги сбежалось полдома, и первый, запахивая полы атласного халата спешил Алрой. Похоже, он всерьез взялся опекать Энтони. Это и радовало и раздражало одновременно, как выводила из себя чрезмерная опека няньки, истершей язык в поучениях, но ни разу не прижавшей его к себе.
— Мне показалось душно, вот и решил пройтись. Ты сам говорил, что я здоров…
— Нет, друг мой. Такие шутки со мной не пройдут, — спокойно, но в то же время с угрозой, произнес Алрой, снова хватаясь за стакан. — Я говорил, что на улице неспокойно. И если полтора месяца назад улицы громили бунтовщики, то теперь по ним же шарят полицейские. Причем не простые — а особые. Наши благодетели королевской крови наконец-то очнулись! И это после того, как бунтовщики разгромили четверть Лондона и пустились в пригород. Впрочем, пострадали в основном бедняцкие кварталы. Не находишь странным? Голодранцы крушат собственные дома… — Энтони поразился, как Шелди-Стоун разом переключился на другую тему. Видел, что не нарочно — это произошло у Алроя само собой. И оставалось только молиться, чтобы подобные заговоры случались не от пристрастия к наркотикам. — И еще тысячи таких же нищих упекут по тюрьмам и подвалам по подозрению в мятежах… Впрочем, я отвлекся. Так вот — сейчас улицы под пристальным вниманием истуканов, которым не объяснишь, что вышел подышать воздухом. Они хватают всех подряд, особенно — таких тощих молодых юношей и в таких лохмотьях, как у тебя.
Энтони молчал. Подначки про юношу и лохмотья давно перестали задевать, а вот известия про полицию. Может, с Мари и правда что-то случилось? Или с ее хозяйкой? И теперь не через кого послать весточку? Энтони вскочил с места и подошел к окну, всмотрелся в унылый пейзаж обледенелой мостовой. Ни души. И как сам не заметил, что за эти две недели улицы словно вымерли? Все-таки, Алрой прав — пока чувства владеют человеком, его нельзя назвать мужчиной. То ли дело сам Шелди-Стоун.
— Я не знаю, как рассказать…
— О письмах от Мари? — бесцеремонно перебил Алрой.
Энтони едва нашел сил, чтобы обернуться и посмотреть в его глаза, подернутые пеленой наглости.
— Да брось! Я же не мог позволить тебе, еще не отошедшему от нервного потрясения, читать что-то, о чем я не знаю. И потом — я только пробегал глазами — в подробности не вникал, так что можешь остыть и перестать уже сверлить меня глазами.
В комнате повисла тишина. Энтони пытался разозлиться на друга и не мог найти повода. В голове не укладывалось, как можно влезть в чужую почту, но в то же время тут же всплывали сотни оправданий. В конечном итоге — сам виноват, что дал повод опекать себя, как младенца. Похоже, Алрой истолковал молчание по-своему.