— О чем ты? — спросила Мари, предвидя ответ. Хотелось услышать отповедь, выскрести из души остатки наваждения, магического притяжения черных глаз.
— Мари, очнись! — затараторила Аннет, окончательно оживая. — В каком веке мы живем? Век дикости и корысти! Человеческое слово в нем не значит ничего! И ты смеешь верить этому подобию Пинчера?!
— Он спас нас…
— Мари, — Аннет горько усмехнулась. — Какова же была твоя неволя, если ты так и осталась ребенком? Нам нельзя здесь оставаться!
Мари молчала, впитывая каждую нравоучительную нотку в голосе сестры. Она, между тем, встала и отошла к окну, заламывая руки.
— Он взял меня, Мари, в тот самый день, когда привел с мешком на голове в свой дом. Взял силой, причиняя боль и унижение, но на следующий день опомнился и бросился просить прощения. В тот же день у нотариуса он подписал мне свободу при условии, что я никуда не уйду от него. По крайней мере, он так сказал… Такая вот свобода в клетке со зверем… Но ничего, я и этому была рада, а потом… Потом я узнала, что ношу под сердцем ребенка, его ребенка, понимаешь! И несмотря на всю ненависть, что испытывала к его отцу, я хотела этого малыша… Мари! Он не дал мне его! Пришел врач и вытравил плод, пока я спала, одурманенная какой-то травой! Он убил моего малыша, Мари! Это не люди — звери в человеческом обличии! А теперь ты станешь говорить, что этот Шелди-Стоун из другого теста и не попросит награды за труды?
Мари не знала, что сказать. История Аннет потрясла, смяла представление об аристократической породе. Конечно, Мари не вчера родилась и знала, зачем богатенькие джентльмены шастают по трущобам, заводя разговоры с незнакомыми женщинами. Но, видимо, ей везло — никто не смел тянуть к ней грязные лапы. А Аннет… Нутро содрогалось, а кулаки невольно сжимались, стоило на миг допустить, что всё рассказанное — правда.
— Я даже глаза боюсь закрыть — кажется, дверь откроется, а там он… Страшный, как демон, развратный, жестокий… Вот жила при нем — и не боялась, окаменела, а сейчас… Поверить боюсь, понимаешь? Поверить, что никогда его больше не увижу, что жизнь начнется заново… А умом понимаю — не будет этого никогда! Пока он жив — я в его власти…
Аннет разрыдалась, цепляясь за толстую штору, еще немного — и она упала бы, но Мари в два прыжка оказалась рядом, обняла, прижала к груди ее голову.
— Все будет хорошо, слышишь? Я достану бумаги, мы уйдем отсюда и заживем как раньше. Слышишь?
— Мари… Шелди-Стоун… Он другой… Не ядовитый змей, а змей искуситель… Не становись его рабыней, сестренка…
Мари целовала ее в лоб, щеки, чувствуя, как собственные слезы затуманивают глаза. Сердце разрывалось от нежности, жалости, страха, что Аннет потеряла рассудок от пережитого. Наверное, будь они совершенно на свободе, оно треснуло бы, не в силах вместить происшедшее и услышанное, но сейчас у Мари не было права умирать.
Глава 41
Стук в дверь заставил Викторию вздрогнуть. Скоро месяц, как она томилась в ночлежке, а новостей от Бобби и Мари всё не было. Но думать о том, что с ними случилось: сбежали ли, получив желаемое, или их поймали и отправили в тюрьму, как бродяг — не хотелось. Вернее — Виктория гнала эти мысли от себя, стараясь оставаться хотя бы внешне спокойной. А вот мальчишка Фредди не скрывал тревогу. Он то и дело порывался отправиться по следам Бобби, но всякий раз Освальд останавливал его, убеждая, что с ними всё в порядке.
«Наверняка, они нашли работу и подыскивают жилье, — уверенно басил он. — А с пустыми руками, чего сюда соваться?»
Фредди успокаивался, но всё равно не отлипал от окна, иной раз даже не давая Виктории уснуть. Но если раньше она бы вытолкала мальчишку пинками, то теперь язык не поворачивался отругать его.
— Освальд? — окликнула она, садясь на постель. Фредди умчался на тот конец улицы — кататься с ледяной горки. Как бы то ни было, он оставался ребенком, и сердце обливалось жалостью, наблюдая за приклеенным к окну мальчишкой. Вот Виктория и отправила его на свежий воздух — проветриться и разогнать тоску. Кроме малословного сторожа, от вида которого душа до сих пор пряталась в пятках, стучать было некому. По крайней мере, Виктория на это надеялась.
— Нет, но надеюсь, что ты не очень расстроилась?
В дверном проеме стоял Генри — с раскрасневшимися с мороза щеками. Забыв о приличиях, Виктория бросилась к нему, обхватила за шею, вдыхая запах свежести и терпкого мужского парфюма.
— Генри! Ты вернулся… Наконец-то ты пришел за мной!
Виктория обвисла на его шее, держась, чтобы не расплакаться. Он заберет ее отсюда — иначе не должно, не может быть!
— Куда же мы без тебя. — Мягко отстраняя ее от себя, он прошел в комнату, отряхнул цилиндр, снял пальто и без приглашения сел на единственный стул.
Виктория насторожилась, в сердце будто кольнули иголкой — что-то не так. Эти слова застучали в висках, нарастая барабанной дробью. Подойдя к кровати, она присела на край, по инерции продолжая улыбаться.
— Лучше говори сразу, — произнесла на выдохе, собирая волю в кулак.
— Что с тобой? Виктория, ты больна? Беременна? Освальд сказал — ты спрашивала врача?..
— Спрашивала, но он говорил — здесь нет никого подходящего, — ответила, Виктория стирая улыбку с лица. — А теперь уже нет смысла.
Рассказывать про то, что дни крови уже оттерзали тело три недели назад она не стала. Да и не следует такие вещи обсуждать с посторонними людьми. Зато для себя с горечью уяснила — новая жизнь в ее чреве так и не зародилась.
— Смотри, — Генри шутливо погрозил пальцем. — Ты нам нужна здоровая и сильная.
— Нам? Что это значит? И умоляю, не надо больше загадок и недомолвок!
— Сам Господь привел тебя к нам! — выпалил он, фанатично сверкая глазами. — Мы пытаемся бороться, но у нас нет стержня. Нам нужна не просто идея, нам нужна искра, способная зажечь десятки тысяч! Ты станешь символом свободы для народа, Виктория!
Договорил — и замер, будто от нее и правда зависела судьба Англии. Сначала это польстило, а потом… Потом Виктория поняла — Генри не просто бунтовщик, с чем, впрочем, она смирилась. Все-таки месяц размышлений и бесполезного снования туда-сюда по крошечной комнате вынуждали к размышлениям. Генри Трейтор — мозг мятежа, пастух, тянущий разномастное вшивое стадо на заповедные луга. Или на бойню.
А он, меж тем, воодушевился, вероятно, приняв молчание за согласие, и продолжил говорить. Голос обволакивал, превращался в тягучую песню. Словно зачарованная, Виктория всматривалась в черты его лица и не могла понять — шутит он или говорит серьезно? Неужели такой обычный щуплый парнишка, которого она без зазрения совести дразнила в детстве, вырос не просто в джентльмена, а в политического интригана? Как такое возможно? Снова и снова в душе вспыхивало и гасло сомнение: знает ли она этого человека настолько, чтобы довериться? Генри закончил вдохновенную речь и уставился на нее.
— С ответом не тороплю, если решишь остаться умершей — помогу затеряться где-нибудь в Америке или Индии. Но ты представь — тысячи людей лишены всего и жаждут перемен. Жаждут, чтобы монархия покачнулась и отдала власть народному парламенту. Ты же сможешь направить их в правильное русло!
— И что же я могу дать им? Я ведь той же королевской крови, что и братья… Даже, может, более голубой, чем их.
— Достаточно пообещать им землю и спад налогов — и они вырвут свои сердца ради тебя! Поверь, я не питаю иллюзий. Львиная доля моих людей — воры и убийцы, но и у них есть мечта о сытном куске и паре грядок с бобами. Я лишь прибрал их к рукам и нашел применение этой силе. Кое-кого припрятал, других — устроил на службу в секретные ведомства, остальных — приютил и накормил. И теперь они верят, что я могу больше, поведу их крушить Тауэр или громить тайные канцелярии. Но всё это — пустой звук, если не будет национального символа, идеи. Выходит — без тебя все мои старания канут в лету.
Виктория молчала. Прислушалась к себе — и обнаружила, что чем дольше слушает Генри, тем сильнее боится. Всё ее существо дрожало и сжималось, когда слова Трейтора обретали образы, сливались с кровавыми образами из учебников. Одно дело — родить, и тем лишить единокровных братьев власти, другое — встать во главе толпы. Толпы в большинстве своем неуправляемой, жаждущей отмщения и расправы. Виктория была мала годами, но не умом и понимала — бунт не пощадит никого. Будь то полицейские или случайно подвернувшиеся люди, не успевшие юркнуть в безопасное место. Реки крови — это совсем не то, чего хотелось, что согрело бы душу. И потом — если тот самый народ, ради которого она мечтала свергнуть братьев — кишевшие за стенами бродяги и оборванцы, невесть чем промышлявшие, нужна ли ей такая победа?