Ну, тут у меня уже никаких сил не стало от жгучего любопытства, и я открыла дверь и вошла в комнату.
А там такой вариант: стоит посреди комнаты во всей своей комендантской неумолимой строгости Таисия Петровна, а первая наша красавица и солистка ансамбля «Дружба» Алька наша Малышева сидит на коечке в невообразимой по модности укладке своей свежей, растерянная какая-то и удрученная до полной неузнаваемости, и гладит — нет, представляете! — и гладит рукой по волосикам мальчонку лет трех, как минимум, который спит себе раскрасневшись, и ручки раскинув во сне, и глаза ресницами длиннющими прикрыв, на Алькиной белой подушке с кружевной накидкой, и так он на Альку, строго говоря, внешне похож, что тут и спрашивать не о чем, хоть я и поразилась до полного беспамятства.
А на другой, на Вальки Цветковой койке сидит чужая, в летах уже, тетка — явно, по платку и кофте ситцевой в горошек, деревенская.
Я вошла, стою, слова от необычности ситуации не выговорю, а Алька смотрит на меня, не видя.
— Она не виноватая, — говорит эта тетка незнакомая в кофте в горошек Таисии Петровне. — Ей и семнадцати не было, когда он заявился в отпуск, Геннадий этот соседский… в новешенькой форме, брючки навыпуск, с галстучком, и нашивка у него на рукаве с зонтиком парашютным, да сверх всего еще берет голубой парадный — это кто ж против него устоит?
— Задний ум — им все крепки, — поджимает губы Таисия, — а наперед девке загадывать — ума не хватает…
А Алька смотрит на меня, и две слезинки громаднейшие из глаз у нее выкатываются, висят на ресницах, точь-в-точь такие же, как у мальчонки спящего, никак не выкатятся.
— Я-то его пацаненком голозадым по соседству помню, — продолжает незнакомая тетка, — коз вместе с ребятами пас, а тут девки, полдеревни, прямо с ума спятили, ночей не спят, под его окошком дежурят — как же, десантник, вся грудь в значках! — а он изо всех ее, Алевтину, на горе, заприметил…
Оказывается, Алька-то, строго говоря, не Алина вовсе — ее еще так красиво на концертах объявляют! «Солистка Алина Малышева!..» — а вовсе обыкновенная Алевтина деревенская!..
— И ведь жениться, ирод, обещал! — всплеснула руками от возмущения тетка. — Воротиться, как службу отслужит! Она его и жди, а тут от него письмо: еду, мол, по велению сердца на север, в Сибирь, в дальние края…
— Ну, не знаю, — говорит, не сдаваясь, Таисия. — Не знаю. В мое время за одно за это и его бы, и ее с песочком так протерли, мое почтение!
— То-то и оно, что время-то идет, уже рожать не сегодня-завтра! — гнет та свою линию. — Она и уехала к тетке своей дальней, в Петушки… а тетка одинокая, муж на фронте убитый, ни детей у нее, ни внуков. Вот Алевтинин сыночек ей заместо родного-то и стал, у себя оставила, когда Алька в город уехала, на завод… А тут она, тетка-то, и заболей на прошлой неделе, в больницу положили. Куда парня-то девать? К матери, не миновать, больше некуда…
Алька ничего не говорит, а мальчишка знай себе спит, сопелкой своей сладенько посапывает, и я от него глаз не могу оторвать, до того симпатичненький.
— Не знаю, — говорит Таисия, но уже не так категорично. — Только порядок — дело святое, никому нарушать не дадено… — И Альке, глядя мимо нее: — Так что решай этот вопрос сама, а я не имею права его тут держать… мое дело маленькое. — И пошла, не попрощавшись, из комнаты.
И тут у Альки из глаз наконец выкатились те две слезищи запоздалые и текут по ее лицу, которого, строго говоря, нет красивее на всем комбинате, и — сквозь слезы эти:
— Куда я с ним теперь? У меня концерт вечером! И в ночную идти! И вообще крест на себе поставить — на работе, на самодеятельности? Точку?!
И с такой это она болью недоброй выкрикнула, что я даже возмутилась.
— Что ты, Алька? — говорю я ей. — Как ты можешь такие слова! Он же твой кровный, родной, как ты можешь!
— Мой… — тише, но опять с болью сказала она. — То-то и оно, что мой… то-то и оно, что теперь все для меня кончено…
А эта тетка, от греха подальше, подбирает с пола свою корзину плетеную и говорит:
— Что ж, Алевтина… пойду я, пожалуй, а то как бы машины колхозные с рынка не ушли без меня, а до рынка до вашего опять же когда еще доберусь?..
И пошла к дверям, обернулась на пороге:
— Он мальчишка смирный, покойный, он к тебе быстро привыкнет, родная кровь как-никак… — и ушла.
А мы с Алькой долго молчали.
— Как его зовут-то, строго говоря? — не удержалась я наконец.
— Роберт… — говорит Алька. — Робик. — И тут она поднимает в упор на меня глаза и спрашивает: — Осуждаешь, да?..