Вскоре после отъезда Елены Андреевны получаемъ отъ нея письмо изъ Петербурга, пишеть:
— «Дивенъ Богъ нашъ и велика наша Православная вера! За молитвы нашего Батюшки — отца Варсонофiя, я купалась въ источнике Преподобнаго Тихона при 10 гр. Реомюра въ купальне. Когда надевала белье, оно отъ мороза стояло коломъ, какъ туго накрохмаленное.
Двенадцать верстъ отъ источника до станщи железной дороги я ехала на извозчике въ той же шубке, въ которой вы меня видели. Волосы мои мокрые отъ купанья, превратились въ ледяные сосульки. Насилу оттаяла я въ тепломъ вокзале и въ вагоне, и — даже ни насморка! Отъ плеврита не осталось и следа. Но что воистину чудо великое милости Божiей и Угодника Преп. Тихона, это то, что, не только выздоровелъ мой заболевшш глазъ, но и другой, давно погибшш, и я теперь прекрасно вижу обоими глазами!..
Старецъ Варсонофій и Левъ Толстой
«Ходили вчера вмѣстѣ съ женою въ скитъ, къ нашему духовнику и старцу, скитоначальнику, игумену, о. Варсонофпо.
Передъ тёмъ, какъ идти въ скитъ, я прочелъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» статью Кирѣева, въ которой авторъ приходитъ къ заключешю, что, въ виду все болѣе учащающихся случаевъ отпадешя отъ православiя въ иныя вѣры, и даже въ язычество, обществу вѣрныхъ настоитъ необходимость поставить между собой и отступниками рѣзкую грань и выйти изъ всякаго общешя съ ними. Въ концѣ этой статьи Кирѣевъ сообщаетъ о слухѣ, будто–бы одинъ изъ наиболее видныхъ нашихъ отступниковъ имѣетъ намѣреше обратиться вновь къ Церкви…
Не Тол стай ли?
Я сообщилъ объ этомъ о. Варсонофпо.
— «Вы думаете на Толстого?» — спросилъ Батюшка: «Сомнительно! Гордъ очень. Но если это обращеше состоится, я вамъ разскажу тогда нѣчто, что только одинъ грѣщный Варсонофш знаетъ. Мнѣ, вѣдь, одно время довелось быть духовникомъ сестры его, Марш Николаевны, что живетъ монахиней въ Шамординой».
— «Батюшка, не то ли, что и я отъ нея слышалъ?»
— «А что вы слышали?»
— «Да про смерть брата Толстого, Сергѣя Николаевича, и про сонъ Марш Николаевны».
— «А ну–ка разскажите!» — сказалъ Батюшка. Вотъ что я слышалъ лично отъ Марш Николаевны Толстой осенью 1904 года:
— «Когда нынѣшнею осенью», говорила мнѣ Марiя Николаевна: «заболѣлъ къ смерти брать нашъ Сергѣй, то о болѣзни его дали мнѣ знать въ Шамордино, и брату Левочкѣ, въ Ясную Поляну. Когда я пргЬхала къ брату въ имѣше, то тамъ уже застала Льва Николаевича, не отходившаго отъ одра больного. Больной, видимо, умиралъ, но сознаше было совершенно ясно, и онъ могъ говорить обо всемъ. Сергѣй всю жизнь находился подъ влiяшемъ и, можно сказать, обаяшемъ Льва Николаевича, но въ атеизмѣ и кощунствѣ, кажется, превосходилъ брата. Передъ смертью же его, что–то таинственное совершилось въ его душѣ, и оѣдную душу эту неудержимо повлекло къ Церкви. И, вотъ у постели больного, мнѣ пришлось присутствовать при такомъ разговор^ между братьями:
— «Брать», обращается неожиданно Сергей къ Льву Николаевичу: «какъ думаешь ты: не причаститься ли мне?»
Я со страхомъ взгянула на Левушку. Къ великому моему изумлешю и радости, Левъ Николаевичъ, не задумываясь ни минуты, ответилъ:
— «Это ты хорошо сделаешь, и чемъ скорее, темъ лучше!»
И вследъ за этимъ самъ Левъ Николаевичъ распорядился послать за приходскимъ священникомъ.
Необыкновенно трогательно и чистосердечно было покаяше брата Сергея, и онъ, причастившись, тутъ же вследъ и скончался, точно одного только этого и ждала душа его, чтобы выйти изъ изможденнаго болезнью тела.
И после этого, мне пришлось быть свидетельницей такой сцены: въ день кончины брата Сергея, вижу, изъ комнаты его вдовы, взволнованный и гневный, выбегаетъ Левъ Николаевичъ и кричитъ мне:
— «Нетъ?! ты себе представь только, до чего она ничего не понимаетъ! — Я, говоритъ, рада что онъ причастился: по крайности, отъ поповъ теперь придирокъ никакихъ не будетъ! Въ исповеди и причастш она только эту сторону и нашла!»
И долго еще после этого не могъ успокоиться Левъ Николаевичъ и, какъ только проводилъ тело брата до церкви — въ церковь онъ, какъ отлученный, не вошелъ — тотчасъ же и уехалъ къ себе въ Ясную Поляну.
Когда я вернулась съ похоронъ брата Сергея, къ себе въ монастырь, то вскоре мне было не то сонь, не то видьте, которое меня поразило до глубины душевной, Совершивъ обычное свое келейное правило, я не то задремала, не то впала въ какое–то особое состояше между сномъ и бодрствовашемъ, которое у насъ, монаховъ, зовется тонкимъ сномъ.