Боясь нападешя на Петербургъ, советское правительство летомъ этого года переехало въ Москву. Но и въ Москве было неспокойно. Въ августе месяце начался рядъ антибольшевицкихъ выступлешй: возсташе подъ Москвой такъ наз. «лѣвьгхъ эсэровъ», убшство бомбой германскаго посла графа Мирбаха (которому приписывали большое влiяше на политику большевиковъ), наконецъ, покушеше на Ленина, произведенное эсэркой Капланъ. Озлобленные большевики въ ответь на это объявили «красный терроръ»: въ Москве и провинщи свирепствовала В.Ч.К., всюду шли аресты, облавы и разстрельг; тюрьмы и управлешя чрезвычаекъ были переполнены. Въ эти–то страшные дни мне пришлось со всеми своими сослуживцами угодить въ знаменитую Лубянку — во внутреннюю тюрьму В.Ч.К. Произошло все очень просто. Когда мы собрались въ своемъ учрежденш для получешя разсчета, вдругъ оказалось, что весь домъ окруженъ чекистами — это значило, что мы попали въ облаву. Всехъ насъ, человѣкъ около 80–ти, согнали въ одну залу и стали обыскивать и отбирать документы. Затѣмъ партаями погрузили на открытые грузовики и подъ конвоемъ черезъ всю Москву отвезли на Лубянку. Тамъ насъ перерегистрировали вновь и распределили по камерамъ. Всю ночь внизу во дворе трещали моторы, прiезжали и уезжали машины поступали новыя партти арестованныхъ…
Не буду описывать подробно те 6 дней, которые я провелъ на Лубянке. Скажу лишь, что населеше нашей камеры ежедневно менялось: однихъ освобождали, другихъ уводили на разстрельг, третьихъ — нуждавшихся въ слѣдствш — переводили въ Бутырскую тюрьму, чтобы освободить место для вновь прибывавшихъ. Следуетъ отметить, что въ те времена судъ В. Ч. К.
былъ хотя и не «милостивый», но скорый, арестованныхъ редко держали долго и часто отпускали безъ всякихъ последствш …
Среди пестраго населешя нашей камеры господствовало, конечно, подавленное, тяжелое настроеше. Одни, замешанные въ чемъ–либо, молчали, замкнувшись въ себе. Друпе, попавгше случайно, надоедали всемъ своими доказательствовами, что они ни въ чемъ не виноваты. Друпе, тоже не чувствовавгше за собой вины, сильно волновались за себя и за своихъ близкихъ. Среди арестованныхъ были кадровые офицеры–интеллигенты, купцы, духовныя лица, члены болыпевицкой партш, иностранцы и даже одинъ еврейскш мальчикъ 13 летъ, арестованный за появлеше на улице позже установленнаго часа. Но самъ я былъ среди нихъ, кажется, едиственнымъ, кто спокойно переносилъ и свой внезапный арестъ, и всю гнетущую обстановку Лубянки. Тотъ духовный миръ, который я вынесъ изъ Оптиной, хранилъ меня отъ страха и я совсемъ не волновался; гораздо больше волновались за меня мои друзья, остававгшеся на свободе. Я же былъ уверенъ, что все кончится для меня вполне благополучно.
Среди сидевшихъ со мною мне особенно запомнились два епископа, еще довольно молодыхъ, безъ единой седины въ волосахъ; къ сожалешю, ихъ имена я забылъ. Они были оба въ весьма тяжеломъ состоянш и больше молчали. Я несколько разъ пытался заговорить съ ними, разсказывалъ имъ, что самъ только что вернулся изъ Оптиной, про свои впечатлешя тамъ, но они были очень неразговорчивы. Потомъ я уже понялъ, что я имъ могъ показаться слишкомъ страннымъ своимъ спокойствiемъ и откровенными разговорами, такъ что они могли даже подумать, что я былъ спещально къ нимъ подосланъ… Дня черезъ два ихъ вызвали ночью на допросъ — и они больше не вернулись. На следующей день въ камеру явился дежурный за ихъ «вещами» — на нарахъ лежали ихъ верхшя рясы. Это означало, что они были разстреляны въ эту ночь. Тактя скучай у насъ были каждую ночь, такъ какъ особыхъ камеръ для «смертниковъ» тогда еще не было.
Меня дважды вызывали на ночной допросъ. Следователемъ былъ совсемъ молодой и интеллигентный человекъ; потомъ я узналъ, что это былъ одинъ изъ начинающихъ поэтовъ–футуристовъ техъ годовъ. Онъ со скучающимъ видомъ изучалъ мою записную книжку и разспрашивалъ о всехъ, чьи адреса тамъ имелись, но больше всего онъ интересовался моими политическими убеждешями и темъ, съ какими политическими организащями я былъ связанъ. Я же утверждалъ, что никогда не имелъ никакихъ связей съ парттями, а что имелъ знакомства только въ научныхъ и церковныхъ кругахъ. Объ этомъ въ те первые годы револющи еще можно было говорить открыто, такъ какъ церковные круги еще не разсматривались, какъ контръ–революционные. Но черезъ дватри года этотъ взглядъ изменился, все церковные деятели начали преследоваться.