Все великие дары, которые были у старцев до него, дал Господь и ему. Этот старец не был в келейниках у своего учителя, но три года каждый вечер ходил к о. Анатолию для долгих духовных бесед и обучения умной молитве. А после кончины своего старца почти целое десятилетие провел в затворе, занимаясь изучением святоотеческой литературы. Поэтому появление его в Скиту в качестве старца произошло как бы внезапно, – но сомневающиеся быстро убедились, что перед ними великий духовный наставник и прозорливец и в то же время делатель Иисусовой молитвы и заботливый отец для иноков. Как старцам Амвросию и Иосифу, и ему Господь послал телесные недуги, так что он не один раз ожидал себе смерти. С этими загадочными недугами связаны самые значительные этапы его монашеской жизни: больным его постригали в иночество 13 декабря 1902 года; больным же в великую схиму 11 июля 1910 года. С 1903 года он иеромонах.
Старец Варсонофий в 1904–1905 годах пересек всю Россию в восточном направлении, будучи послан в качестве военного священника в армию, действовавшую против японцев, и получил за это наперсный крест от Святейшего Синода. 14 мая 1907 года он был назначен скитоначальником с возведением в сан игумена. Он как бы и сам не заметил, как вдруг оказался в постоянном окружении народа – иноков и мирян, жаждущих его благодатного слова. Одно дело – исповедь, откровение помыслов. Другое – духовная беседа…
Его беседы с духовными чадами весьма своеобразны. В них – дух святоотеческого учения, ясные и самые необходимые поучения и в то же время почти художественные словесные иллюстрации – примеры из собственной жизни, из прочитанного не только в духовных книгах, но и в мирских, более всего из русской классики. В его беседах появлялись имена Пушкина, Лермонтова, Полонского, Майкова, Гоголя… Были отрывки из стихотворений, написанных на духовные темы, таких, например, как «Молитва» Лермонтова («В минуту жизни трудную…»). Старец Варсонофий и сам слагал стихи, всегда наполненные жизнью духа. Он иногда публиковал их в церковной печати под псевдонимом «Странник». Это все были монашеские стихотворные размышления… Он следовал в этом не столько известным поэтам, сколько древним Отцам, весьма много писавшим в стихотворной форме, – Григорию Богослову и Ефрему Сирину особенно. К старцу Варсонофию охотно обращались интеллигенты, ищущие Бога, и многим из них он помог встать на путь спасения.
Он очень любил Оптинский Скит и желал окончить свою жизнь здесь. Однако был переведен из Скита. Будучи возведенным в сан архимандрита в Москве епископом Трифоном, он был назначен настоятелем Старо-Голутвинского монастыря возле города Коломны. Прожив здесь год, он поднял обитель, возродил в ней монашескую жизнь, привлек массу богомольцев, но сам постепенно угасал от болезни и на Пасху 1913 года почил, окруженный духовными чадами. Траурный поезд повез его тело в родную его Оптину, где и опущен он был с молебным пением в могилу рядом с другими старцами.
Старец Варсонофий всегда имел смертную память, и Господь попускал бесам показывать ему в тонком сне ад со всеми его потрясающими ужасами. Это было очень тяжелое искушение. Старец признавался о. Николаю (будущему старцу Никону), что иногда боится сойти с ума. Не от страха, а от видения необычайной силы, подавляющего воображение… С духовными чадами он много говорил о Страшном Суде, разбирал те или иные строки Апокалипсиса. Рассуждая о грядущих временах, высказывал такие пророчества, которые потом сбылись, – в 1917-м и последующих годах… «До ужасных времен доживете вы», – сказал он о. Николаю. Он предсказал время, когда на Руси явится сонм новомучеников. О. Николай записал: «Прочтя вслух про гонения Диоклетиана, батюшка сказал: “Все эти гонения и мучения повторятся, может быть. Теперь все это возможно… Это время не за горами”».
Священнику Василию Шустину он сказал: «Великая благодать дается старцам – это дар рассуждения. Это есть наивеличайший дар, даваемый Богом человеку. У них, кроме физических очей, имеются еще очи духовные, перед которыми открывается душа человеческая».
Он предчувствовал свою разлуку с родным Скитом. Однажды, при обычной беседе, он сказал своим чадам:
– В России около десяти скитов, но только в нашем редко бывают посторонние, и то лишь за обедней. Утреню же мы совершаем всегда только своею скитскою семьей. Сильное впечатление производит на посетителей наш храм – тихий, пустынный… От скитян требуется высокая жизнь.
И еще сказал:
– Труден путь монашеский, но зато он несет с собою такие высокие радости, о которых мирские люди не имеют понятия и ради которых можно позабыть все скорби и тесноту иноческой жизни.
И только в последний год жизни признался: «Благодарение Богу, я совсем оставил мир и стал иноком».
13. Иеромонах ДаниилЕсли бы С. А. Нилус не написал очерка о иеромонахе Данииле (Болотове), вряд ли в нашей памяти запечатлелся бы так ярко образ этого замечательного монаха. В этой главе мы и дадим слово С. А. Нилусу, приведя ряд выдержек из его очерка, помещенного в книге «Великое в малом»:
«Батюшка! – спросил я однажды… – почему и как оставили вы мир и стали монахом? Почему вы именно Скит Оптинский выбрали местом своего отрешения от мира?
– Обыкновенно принято там в миру думать, – отвечал мне старец, – что в монастырь нашего брата загоняют неудачи, разочарования в жизни, больше же всего, с легкой руки поэтов, – несчастная любовь. У меня в жизни ничего подобного не было. Я только следил с духовной точки зрения за этапами своей жизни и по ним судил, куда ведет меня, душу мою Рука Божия. Это незримое тайноводительство чувствуется всякой христианской душой, если только она внемлет голосу своей божественной совести и не оплотянилась до той степени, что всю жизнь сосредотачивает на куске насущного хлеба да на низменных удовольствиях. Мое благодатное детство, юность моя в беседе с Отцами и детьми Церкви – брат-монах, сестры-монахини – все это, да и многое другое, вело меня да и привело к старцу Амвросию в Оптину. Он был духовным отцом и старцем сестры моей, игумении Софии, он определил ей ее подвиг, он же и меня привел к тихой пристани».
«О. Даниил, – пишет С. А. Нилус, – любил проповедовать перед всякой аудиторией, где бы она для него ни собиралась, кто бы только ни пожелал его слушать… При покойном великом старце о. Амвросии Оптинском, по болезненности своей редко выходившем из келлии, на о. Данииле лежала, с благословения старца, обязанность приводить к вере и истине тех из смущенных духом интеллигентов, которых тянула в Оптину к старцам еще не уснувшая навеки совесть… В летнее время, когда и до сих пор еще бывает в Оптиной большой наплыв паломников к Оптинским старцам, а во дни старца Амвросия и того больше, о. Даниил почти не живал в своей скитской келлии; его разбирали, как говорится, нарасхват – то на гостиницу, а то и просто в отъезд из монастыря к окрестным помещикам, в числе которых были люди высокого положения в свете, богатые или знатные… И там, где, казалось, уже совсем замирало религиозное чувство, искаженное современными лжеучениями или равнодушием к вере, гремело и там апостольское слово о. Даниила. И к слову этому прислушивались, и слово это чтили…» «В воскресенье 25 ноября 1907 года, – пишет С. А. Нилус, – в половине второго пополудни в Скиту Оптиной Пустыни отлетела к Господу праведная душа иеромонаха о. Даниила, в миру – потомственного дворянина Димитрия Михайловича Болотова, свободного художника Петербургской Академии Художеств. Отец Даниил происходил из того рода Болотовых, который во дни слета Екатерининских орлов дал известного творца “Записок Болотова”, а в наши дни – четырех иноков: его самого, брата-схимонаха и сестер: игуменью-схимницу и схимонахиню…
Как живой стоит передо мною почивший старец. Вижу его несколько сутуловатую, высокую, худощавую фигуру с головой, волнующей при каждом порывистом движении уже поредевшие серебряные пряди длинных седых волос, обрамляющих высокое, белое, как будто из слоновой кости выточенное, чело, из-под которого любовно и кротко, но вместе и проницательно, глядят лучистые добрые глаза. Вижу его красивые, тонкие пальцы… Слышу его глубокий и несколько глуховатый басок, так приветно встречавший всякого, кто переступал порог его заваленной в совершенном беспорядке всякой неразберихой келлии, где чего-чего только не было: эскизы карандашом, этюды красками, палитры, кисти, краски, книги, иллюстрации, бутылки с фотографическими ядами, судки с остатками братской пищи, самоварчик не желтой уже, а зеленой от времени и недостатка ухода меди…