Я так устала от этой злой и безотрадной жизни, что хотелось забыться во сне. И мне повезло. Приснились Тюльпанчик и мама. Затем я увидела с ними себя. Мы собирали спелые абрикосы, Я спала и боялась выйти из этого сна - потерять ощущение того близкого и дорогого, которое некогда было для меня таким явным и доступным. Между тогда и теперь такая бездна, что я плачу. Завтра пойду в церковь.
Случайно прочитала Клавино письмо. Она пишет подруге: "Живу в одной комнате с художницей! Ни рыба, ни мяса. И вообще какая-то странная и непонятная".
Альбома "Брюллов" ни в одном магазине не оказалось. Соблазнилась на яблоки. Съела все. Последнее отдала сидящему на паперти нищему. Возле икон размахивал кадилом невзрачный дьячок. Я очутилась рядом с одной из женщин, которая, решив, что я отношусь к непосвященным, начала знакомить меня с церковными правилами и обрядами. В разговоре она называла священников по именам. Воспользовавшись ее осведомленностью, я выяснила, что моего возлюбленного зовут отцом Стефанием.
17
Водитель включает фары. Коридор моего зрения совпадает с освещающим трассу пятном, двигающимся вместе с автобусом. Я вижу неровности набегающего асфальта и параллели обочин, заросшие сорняками. И вдруг - заяц: катапультируется из темноты и, чтобы не попасть под колеса, спешит исчезнуть в ней, пересекая при этом световой пучок. Интересно знать - существует ли освещение, которое пересекаю я и кто является наблюдателем? А может быть все гораздо проще окружающий мир таков, каким видит его моя сестра. Свет для нее - свет, темнота - темнота. Заяц - заяц. Изредка она посматривает на меня с нарисованной на лице жалостью, придерживая на коленях рюкзак, наполненный грецкими орехами.
18
Разговор шел о том, как тяжело жить, особенно здесь - в областном центре. Вдали пылал багровокрасный закат, величественный и свободный. Из-за высоких крыш солнца, самого ядра этого заката, не видать. Съев пирожок, я привстала...
- Давай пойдем в церковь, - предложила Клаве.
- Нет, не пойду. Я в таком растрепанном виде.
С трудом, но все же я уговорила ее. Мы шли, не замечая людей, шума, визга детей, которые, почуя весну, высыпали на улицу. Для меня все жители этого города, словно облетевшие деревья... Нет! - механизмы с одними и теми же деталями, движущимися вне времени и пространства. Но вот мы вышли на базарную площадь, перешли мост, проложенный через тщедушную речку. Здесь людей оказалось гораздо меньше и мы, чтобы отдохнуть, замедлили шаг. И тут я увидела на месте величественного зарева узкий серп молодого месяца. Подумала о том, что точно такой висит сейчас и над нашей хатой. Присела и взяла под ногами немного земли, чтобы задумать сон. Мы взошли на пригорок и тут во всей своей монументальной красоте выросли купола церкви. Служил только один отец Илия. Я и Клава направились к алтарю. Я остановилась возле примелькавшейся старушки, одной из частых посетительниц храма. Узнала, что отца Стефания нет сегодня, что владыко серьезно болен и вряд ли сможет служить пасху. Посмотрела на Клаву. Она стояла на коленях и молилась. Если не с верой в душе, то, по крайней мере, с претензией на нее.
19
Обратная дорога утомила меня. Тошнота подступала к горлу, давила, но я держалась. Сестра заметила мое состояние. Остановила такси. Через десять минут мое путешествие завершилось. Открыла Валя. Заплаканные глаза вспыхнули внезапной радостью.
- Чего я только не передумала, - сказала она срывающимся от волнения голосом.
- Соскучилась по нашему поселку, - сказала сестра и добавила извиняющимся тоном, - по-гостила бы у меня, но не знаю, какие лекарства ей нужны. Да и где их достанешь?
20
- Ты целый день была на ногах. Немедленно ложись! - сказала Валя. Я присела на диван-кровать и потеряла сознание.
21
Концы веревок крепились на вершине горы. Я висела на подмостях с зубилом и молотком в руках и буква за буквой высекала в скальной породе:
Верую во единого Бога Отца, Вседержителя Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного...
Неустанная работа сменилось задумчивым сидением на черном камне. Вдруг я увидела отца Стефания. Изредка пролетавшие пушинки снега гармонировали с его спокойным и тихим взглядом, Я обратилась к нему с некоторым волнением: "Я напишу для вас картину маслом в религиозном духе - можно?" "О, да, конечно можно, можно, можно", - пропел он голосом скрипучей шарманки. Мне стало жаль его и я, учтиво поклонившись, ушла в ту сторону, куда смотрели его глаза, обратив внимание на то, что за его спиной возвышается неодолимая стена. Я шла до тех пор, пока круг не замкнулся - я наткнулась на ту же стену. Это она магнитила меня. С трудом оторвавшись от нее, я слегка протянула руку вперед и позвала: "Отец Стефаний!" И тут же то место, которое я себе наметила, превратилось в моего возлюбленного. "П-п-рошу в-вас, - сказала я заикаясь, уд-делить м-мне мин-нуту вним-мания". "А почему же - можно, можно, можно!" произнес он в любопытном ожидании. "Я хочу подарить вам рисунок, принести не решаюсь. А вдруг он вам не понравится". "Знаете ли вы, - начал он с расстановкой, медленно, - что всякий дар есть дар и его надо принять, последовала недолгая пауза, - но вы, кажется, не первый раз говорите об этом!" "Говорила или не говорила?" - спрашивала я себя, безрезультатно возвращая память в тысячелетнюю давность. "Говорила или не говорила, не имеет никакого значения, потому что все равно в его глазах ты оказалась обманщицей ", - как только я об этом подумала, неодолимая стена превратилась в стекловидную дверь. Окруженная толпой, я увидела за створками отца Стефания. Его очевидно раздражало нахальное столпотворение, каждая частица которого была человеком, имевшим длинный-предлинный нос. Я боялась, чтобы он не застал меня на месте преступления среди других любопытствующих негодяев, но то, чего я так боялась - случилось. Он вышел. Я дала ему дорогу и низко поклонилась, приветствуя его, но он прошел мимо, даже не глянув в мою сторону - вспомнил мои пустые обещания. И сразу же я очутилась вне церкви с намерением войти снова, чтобы вручить моему священнику рисунок в карандаше, изображавший уснувшего монаха, которому снится сон о любви. И вот я на ступеньках - подаю нищему и вхожу. "Отец Стефаний" - произношу шепотом. Он медленно повернулся ко мне и тут я заметила, что он покраснел. "Здесь все?" -- спросил он о свертке, который я вложила ему в руки. Я промолчала. Он повторил свой вопрос. Я кивнула и прочла на его лице разочарование. Он отвернулся и начал таять. Я увидела, что сквозь него просвечиваются свечи, иконы и алтарь. Чтобы не потерять его, общаться с ним, я последовала его примеру. Он подошел ко мне только тогда, когда я стала невидимой. Теперь мы воспринимали друг друга хорошо. По его взгляду я поняла что надо было делать и, нагнув голову, поцеловала крест, который был прижат к его груди вместе с евангелием. "Так вот, - сказал он и продолжал вдумчиво, все ваши вопросы сводятся к страде человеческой, к погоне за счастьем, а это ведет к тому, что вы должны..." Он говорил долго, но я не внимала его словам, не понимала ничего, а только слышала его голос и наслаждалась тем, что он в данную минуту говорит со мной. Когда он умолк, я произнесла "отец Стефаний!" и больше ничего не могла сказать. И тут я стала свидетельницей своей собственной глупости "Я хочу, чтобы вы подарили мне свою фотографию." "Фотографию? - его брови удивленно поползли вверх, - у меня есть только групповые снимки, может мне сфотографироваться специально для вас?" - спросил он с некоторое иезуитской колкостью, улыбаясь при этом. И вдруг я сорвалась: "Вы презираете меня!" Лицо его мгновенно изменилось, стало гневным: "Пастырь должен прощать даже преступников. Я не имею права презирать людей". "Извините, - выдавила я из себя, - впредь постараюсь не докучать вам"... "Почему же, приходите в церковь. Здесь вы всегда сможете поговорить со мной - здесь я могу, но только..." Я резко повернулась и пошла к выходу. Жалкий трус. Я люблю и ненавижу его. Надо вырвать его из своего сердца. Надо! - повторила я, теряя его навсегда, возвращаясь из невидимого состояния в обычное. Но что это. Я ощущаю легкое покачивание. Да это же шаткие подмости. Я снова с зубилом и молотом в руках: "Распятого же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребеша и воскресшаго на небеса и сидяща одесную Отца. И паки грядущего со славою судиши живым и мертвым. Его же царствию не будет конца".