— Извините, но у нас перерыв на обед. Заходите через час, — голос у библиотекаря был спокойный и довольно приятный, — недалеко столовая, я могу проводить Вас.
— Спасибо, но я совсем не хочу есть. Я понимаю, что вы не имеете права меня здесь оставлять, но я бы осмелилась вас об этом попросить. Я даже не сдвинусь с места.
— Я нарушу правила, — задумчиво произнес юноша, — но только ради Вас и только один раз. Да и к тому же, я вас здесь запру — это я обязан сделать. До скорой встречи.
Хлопнула дверь, повернулся ключ, — и Кэт осталась одна. Хотя, впрочем, она и так была одна — она даже и не видела бывших здесь посетителей. ГОЙЯ. Ах, вот как звали этого сумасброда — он начал ей нравиться. Подлинная красота совершенно неинтересна, тем более в этом она ничего не понимает. Заурядный врач-терапевт, не попытавшийся найти себе работу (у Корнеля были деньги — он сам просил ее не работать). Вот она — категория заброшенности (оказывается, и немцы бывают правы).
Корнель, сегодня уехал Корнель. Три года вместе — не так уж и много, волшебных три года. Интересно, был ли он у Шэна? Наверняка. Он всегда преклонялся перед ним. В молодости Шэн был гомосексуалистом. Корнель дружил с ним тогда. Было ли что-нибудь между ними? Как Корнель изменился! Он стал заносчивым и вроде даже поглупел. О, как он похож на семьдесят шестого. Она научилась ненавидеть его. This silly man imagines that since he hears a rod and a warder, he is higher then others. And ill threats his power to give trouble to people he deals with. Selcofident and assured… Кэт захлопнула альбом. Этот испанец предвидел ее. У Шэна, наверное, есть его картинки. Ага, вот и библиотекарь — он весьма симпатичен.
— Ну как, не соскучились? — он шел к ней через зал, в одной руке неся пакет, в другой — бутылку вина.
Он отрицательно махнула головой. Усталость, слабость — атрибуты неведомого ей по причине молодости похмелья. С Корнелем они напивались до смерти, а утром, как ни в чем не бывало, шли на утреннюю прогулку в парк или же вот сюда, в библиотеку. В музеи она не ходила, ей казалось диким останавливать действие, в своей доверчивости раскрывшееся перед очередным гением, а тем более искажать его, уродовать — Корнель не поддерживал ее в этом, но из-за их неразлучности тоже стал обходить тяжелые бронзовые двери изохранилищ. Глупая, ненужная солидарность. Весь мир такой ветхий, такой злой, такой отупевший, разучившийся чувствовать, любить ее, Кэт, которой не нужно сострадания, не нужно утешения — этого всего в ее жизни было вдоволь. Корнель, бездушная и бесформенная отрешенность, и тот использовал сострадание, как приманку, как орудие стабильности, весьма экономичное, не требующее каких-либо затрат — пожалел и совесть чиста. Мир должен уметь побеждать — нельзя же всегда быть таким размазней, пытающимся удовлетворить всех. Его неумение сделать это порождает в нем жестокость — тщетную и дилетантскую. Сильный мир — музейная редкость…
Может, все-таки перекусите? Вы здесь с самого утра и ничего не ели. Так нельзя. У Вас какое-нибудь горе? Я смогу Вам помочь, — библиотекарь наклонился к ней так близко, что она ощутила себя поглощенной этим правильным красивым лицом, — кстати, меня зовут Жак.
У нее закружилась голова. Острая боль резанула по глазам.
Я хочу тебя, Жак, — она сама испугалась своих слов, но что-то неумолимо вселяло в нее уверенность, — я хочу тебя…
Они сидели у Жака дома. Маленькая темная келья, заваленная книгами и газетами. The cave or the hole. На энциклопедии удобнее сидеть, чем на Достоевском. И откуда в этом дешевеньком кофе такой аромат? Ей все равно негде ночевать. Жак или Шэн, какая, к черту, разница. Какая громкая и тяжелая музыка. Болит голова. Болит с утра. Сейчас рушится плотина. Черный пес возвращается в Калифорнию. Галлюцинации? Не более, чем она, и учтиво выжидающий Жак. Отец в детстве часто порол ее, а мать, сидя за столом, с любопытством и похотью взирала на экзекутора, смешно подергивая левым глазом. Отца убили в пьяной драке. Обычный топор, как у Родион Романыча. Conditio sine qua non. Латынь у них преподавал тщедушный еврейчик с громадным носом. Штейн, Гольц, Зингер? Блюм, точно Блюм. Корнель всегда издевался над его глухотой и длиннющими диалогами кончавшимися обязательным как Аmen или Dixi — Quod erat demonstrandum. Убить пересмешника. Опять фольклорная виселица и плантовский крик, нащупывающий твой пульс, чтобы подманить и вытащить твое безумно-доверчивое сердце. Любовь и смерть рифмуются, рифмуются, рифмуются. Это Шэн говорил. Этот француз, тоже, наверное, такой же начитанный. Мужчины — они дураки, им надо все попробовать головой, пока их мозги не счистит с мостовой какой-нибудь сердобольный дворник. Шэн любил ее, но к гомикам она всегда испытывала отвращение. Но существует ли оно, это пресловутое сексуальное большинство? А климакс — это лестница, в словаре было написано. Ей еще рано, слишком рано. Ей нужна только лестница в небо. Ян. Она — инь. Шэнян, Жакян, Кэтинь. Корнель в позе лотоса занимается онанизмом. Ему ее не хватало или было слишком много?