Последние годы я находился в репрессированном состоянии, и только сейчас ощутил себя вонзенным в жизнь. Правда, жизнь с пустого (чуть не сорвалось — «чистого») листа. Все поменялось. На халяву: пьяная коммуналка в центре на более трезвую в чепыжах, Не глядя: интеллигентную пустышку с тремя дистанционными дипломами без претензий на вполне любящую продавщицу, прошедшую туда и обратно пожары, наводнения и духовой оркестр. Случайно: учительский стол с вечно непроверенными тетрадями и унылыми книжками на каморку с розетками, шнурами, прожекторами и бесплатными детскими спектаклями. Отсюда: «тройка», оставшаяся с выпускного и служившая неизменной педагогической спецовкой на удобные, не требующие стирки брюки с многочисленными водолазками. В конце концов: клокочущий эксгибиционистский трагифарс с неизменными майкорваниями или испанскими воротничками на простенький серый моноложик за густым борщом с многозначительной концовкой мягким философским задавливанием бычка в псевдомалахитовой пепельнице. Между делом: бросил пить.
Итог: за клюквенным пультом отмахиваюсь глазами и ушами от винегретной куклогонии. И это не глюк.
Пьеро надвигался, раздвигая ручонками фосфорецирующий хаос и демонстрируя свои пубертатные приобретения стыдливо наглеющим русалочкам. Гауляйтер Валик гавкал в рупор, и дядьки-молоточки херачили мальчиков-колокольчиков так, что чижик-пыжик в панике растворялся в надводном тумане. Дряхлый нестираный Гендальф отчаянно христосовался с чокнутым паркинсонным шляпником под «пли!» яйцеголового Шалтая. Кадавр жрал. Я рысью метнулся в спасительную щель.
— … забыл про третье. Тупая вера, что надо, необходимо так существовать, что если вовремя не оседлать, не впендюриться в манящую сиськами «прынцессу», по-лыцарски не обменивать банальные серенады или букетные веники на ее благосклонные подачки «потрогать там», скабрезно выдавая затертые намеки на подъездно-подоконное чмоканье-чпоканье, то и жизня пацанячья не пацаначья ни капли. Эта пещерность…
— … и раздолбание себя и всего становится нормой сборки однотипных и сносных амбаров для жора, кают для трахания, нор для бухания, каморок для мозгодрочки… Подпространства для Федора Михайловича лепят именно такие одноклеточные озаботки…
— обезьянне подражательна. Так делают все «нормальные», так «принято». Батяне-мамашин пример не обсуждаем. Ее клевость должна быть заценена «по понятиям», одобренным питекантропами. Количество проб не ограничено до первого залета. Да и это лепилы выправят…
— Мендельсон и Шопен принимаются как одноразовая данность, Бетховен машет хвостом и достоин супового набора, а Моцарт — из непонятного «там» вместе с моцареллой и «мазератти». Музыка редуцируется до музона, а духовность пованивает поповским ладаном…
То есть, пока я изворачивался в слизистой каше мистеричной клоунады, эти хористы-семинаристы тоже успели всосать не по-младенчески? Или же их лексическая партитура внезапно перекодировалась под мой раздрай? А может, мое периодическое «клюкование» стимулировало свободное плавание моего рецептора по диапазонам? Не важно — сигнал нормальный, и в щели — безопасно. Буду здесь. Ведь когда-нибудь абсурдная фантасмагория тряпичных извращенцев стихнет или я сумею заснуть до прихода клининговых сотрудниц. Это придет, и все снова станет привычным…
Снова отслюнявил пару сальных страничек назад. Как ни странно, я докатился до того, к чему совершенно не стремился, но инстинктивно полз, уперто и косинусоидно кривуляя от зализанных идеалов до нехитрого самовшторивания. Вроде, отвандалил себя еще не до полной невозвратности, но достиг зависа в level crime и самовлюбленно грежу о моменте превращения бледной поганки в крепкий цветущий груздь. Так, чтобы дунул-харкнул — в валетах. Но не молитвой — тщетным взыванием о взмывании, а так, как в укуренных сказках: «Трах-тибидох, страх приидох». Когда-то воняющая немытостью вангоидная нострадамка за пластик бодяжного спирта вычитала на моей мастурбационной ладони, что бугры Венеры и марсианские впадины предрекают, что мне сломает копчик дочка французского инженера. Ну я-то не вещий Олежка на тощей каурке, и не Мишаня Берлиоз с конопляным маслом, чтобы судьба-извращенка бросила все свои хитрозаточенные гнуси и замысловато сводила исторические нелепицы на основании моей костлявой задницы. Да и было-то это во времена царя Гороха, королевы Фасоли и отпрыска их — Боба Дилана (пьяный всегда говорит на языке прошлого, и думает, что это — его настоящее). Я — «бывший в употреблении», в постоянном употреблении, сейчас запросто брошу канитель-неотвязку и поплыву роскошным лебедем по глади барского пруда. Пару глоточков из горловины и ухом — к трещине.