— Тоннельность взирания на… Недостаточноклеточные замешаны на злобе и поэтому любое их поползновение — злобное. Простому организму легче оперировать догмами, понятиями. Не надо мыслить просто, нужно просто мыслить…
Че-то трясет не по-детски… Они явно играют на меня, моими фиоритурами и умыкнутыми набросками мыслей. Обе роли должен исполнять только я. На оба голоса. Так и не задиагностированная у меня шизофреничность всегда помогала мне при резком перепаде ландшафтов, срыве декораций и перетасовке персонажей. Здесь не подходили отлитые в свинце литдефиниции типа «двойственность», «дуализм», «дихотомия» и прочая д-дребедень. Меня невольно подстраховывал я сам подпевками, подтекстами, подмасками. И меня мотало от «расколотости вдоль» до «распиленности поперек». Теперь некто хотел это повторить въявь…
Да на шампуре я вертел эти поползновения на мою неприбранную крепость с давно заколоченными бойницами. Я буду лить расплавленное презрение на их тупые проплешины, пока какая-нибудь не поддавшаяся по своей глухоте фальшивому сипению бамбуковых кларнетов престарелая Шушера не вскроет мне замасленный холст перетрахавшегося Караваджо и швырнет в закаминную халяву…
Резкая рваная боль в ухе. Волосатая татуированная клешня схватила меня за мочку. Это совсем было не похоже ни на легкое мамино пощипывание, вызывавшее приятную дрожь по всему лицевому нерву, ни на жесткий отцовский императив, неумолимо окунавший в раскаяние, ни на ежегодные рывки от подбородка к переносице детскими пальчиками друзей в конце февраля перед торжественным задуванием свечного торта. Нет, меня тянули не в прекрасное далеко от чистого истока, меня грубо подсекли, как глупого ерша, на тупое пубертатное любопытство и я потек сквозь прорванную фанеру вниз, ин ферно, обдирая сушеные мощи пародиями голгофских шурупов. Глаза уже протиснулись туда, куда еще мгновения назад тянулся испуганный нос, оставляя всем карам и епитимьям на поругание мой беззащитный тыл.
Так вот кто нагло умыкнул мою шахтерскую коногонку и под сливочное пиво рассуждал о любовьке — Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Дамблдор и развратный кинэд Гарри нагло пялились на мою исцарапанную переносицу, цинично поглаживая друг другу гульфики. Слишком предсказуемый камингаут…
Я, как заправский силилитик, втянул в себя ноздри и рачьим рывком рванул в обратку. Приземление пришлось на звуковые фейдеры. «А-а! И зеленый попугай!». Клюквенный флакон об косяк — в розочку. И сквозь электрические присоски хаттифнаттов, рвано-резано-колотым коридором сквозь выбитую дверь под рыдания сигнализации к лестнице. Пара-тройка лестничных маршей и я на колосниковой балке. Рука в истеричном «факе» вниз и вверх (понятно, кому) — я свободен!
— Браво, Тибул! — Держись! Вспомни, как ты ходил по канату на ярмарке, — голос механической куклы подбадривал меня и я пошел…
Я был абсолютно трезв и легко, пританцовывая, как Заратустра, шлепал по лунной дорожке покаянным прокуратором. Я получил прощение, освобождение и спасение!!! Еще семь шагов и…
Удар крыльев по затылку (откуда здесь чайка?), голова, как на шарнирах, ударяется о колени, полет, хруст позвоночника…
«Генка так и не утащил чугунный макет Tour Eiffel в подсобку…».
Музыка стопарнулась, свет стал медленно уходить, Гарри сдирижировал жезлом и куклы засобирались домой.
«Когда они вернулись, было уже темно. Все стояли на берегу, и во взглядах их золотых глаз Джонатан читал почтительное восхищение».