Он харкнул в раковину сукровицей и с хрустом отломил гусёк.
— Тебе-то чего кипятиться? — Декарт отстраненно смотрел в зарешеченное окно. — От твоих стихов мир не изменится, прости. А вот в тетрадках под моей шконкой — новейшие математические модели, которые еще лет пятнадцать назад могли перевернуть мир. Какие-то недоноски ради своей задницы замедлили развитие. Зато ускорился я. Зойка меня закопает, и ни один ученый не вспомнит о Воване. У меня нет ни одной опубликованной работы, кроме трех, нужных для защиты. А эти тетрадки она просто выбросит. Так, наверное, и надо.
В этот вечер Декарт впервые вылез в телевизионку. В вечерних новостях мелькали войны, фестивали, спортивные поражения… и вдруг внезапно выплыло благообразное сальное лицо старикана из 13 палаты. «Российская наука в очередной раз доказала, что равных ей в мире пока нет. Академик Шнеерсон смог совершить прыжок в будущее, математически обосновав…». Декарт рванулся к телевизору и сорвал его с кронштейна. Кот еле успел остановить его, иначе монитор совершил бы стремительный полет в стену. Володя зло огрызнулся и мрачно побрел в палату. До Кота что-то стало доходить. Догнав соседа, он посмотрел ему в глаза:
«Все?».
Декарт обреченно кивнул.
— Я написал отказ — завтра ухожу. Незачем уже здесь воздух коптить. У меня спрятано в духовке — на передоз хватит.
Кот первый раз согласился с суицидником. Он, всегда супероптимистично смотревший на жизнь, столько раз вступал в эти споры, отчаянно доказывая необходимость существования, грозил божьей карой, рисовал жалкие портреты самоубийц. Но сейчас он почувствовал, что Декарт абсолютно прав и логичен.
Кот не спал всю ночь — ему грезились кровавые ванны, высунутые языки, выпученные бельма и прочие последствия самострелов и отравлений. Ворочался и Декарт. Часов в пять утра они вместе пошли в туалет покурить. В кабинке кто-то кряхтел. Шпингалет щелкнул, и из-за двери показалась взъерошенная голова академика. Кота всего парализовало, хотя он уже все просчитал. Шнеерсон покашливая, наклонился над соседней раковиной. Декарт спокойно взял газовый ключ, стоявший в углу. Кот отвернулся, и только противный хруст и огромное зеркало, превращенное в красный апофеоз супрематизма, подтвердили правоту этого мира. Кот ушел в тот же день и, купив десяток аптечных флаконов, срывал со стены дипломы и жег свои рукописи. Осознание предательства и, одновременно, красоты этой жизни ослепляло его. Теперь он стал абсолютно свободным, и никакая литература не сможет помешать ему быть поэтом. Резьба сорвана, каноны деформированы. СВОБОДА. «Свой бог даст», разложилось в пьяном филологическом мозгу. «Свой бог».
Прививка от бешенства
1. Любой из нас — «конфидент» Достоевского. С ним страшно оставаться один на один. Перед вступлением в текст начинает трясти, как девственного гимназиста перед встречей с многоопытной женщиной — трепет от предвкушения неизведанного блаженства и страх за себя: не смогу, не выдержу, опозорюсь. Но идешь, как на дудочку крысолова, — не можно не идти.
2. Он лишает меня рассудка, оставляя с сумасшедшими тет-а-тет. Более того, не только запрещает отвернуться, но и насильно тыкает глазом в замочные скважины. А в катарсисные моменты собирает воедино целый зверинец и впихивает в клетку, предварительно лишая воли. Ставрогин-младший таскает людей за нос, кусает за уши, развращает малолетних и радуется их смерти. Верховенский-старший брызгает слюной и страдает латентной педофилией. Петя Верховенский, «ложась спать, клал земные поклоны, крестя подушку, чтобы ночью не умереть», отец говорит, что он «походил на идиотика». Андрей Антонович задумывается, хотя задумываться ему было запрещено докторами. Липутин по ночам щиплет свою супругу. Лебядкин читает «Если бы она сломала ногу…». Шатов останавливает время в «три часа семнадцать минут». Кириллов убивает себя, чтобы стать Богом. Шигалев одной тетрадкой обращает почти всех в рабство…
И все скопом ищут бога, в которого НИКТО не верит, кроме чокнутой Лебядкиной и «грабителя церквей», поджигателя и убийцы Федьки. Это приглашение к совместному сумасшествию, без которого невозможно соитие. «Только для сумасшедших. Плата за вход — разум».
3. Он уродует время. Его изначальное время — трясина. Оно вязкое — слипшиеся мгновения, дырявое настоящее, прелое будущее. В тексте почти нет ни кинетического прошлого, ни потенциального будущего — все происходит «ныне», очень растянутом и в то же время густом. Но он отбирает у меня даже возможность завязнуть в этом болоте, ибо я понемногу осваиваюсь и начинаю выстраивать собственную надвременную гать.