И тут он лишает меня времени. «Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно…». «В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет». «Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо… Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» («Б», II, 1, (III)). Вот здесь меня начинает заносить — экстатическая потеря страха и логики. То есть, если я весь достигну счастья, я повисну в тексте мира, ибо время — почва. Или я повешусь в тексте мира? А если я достигну всего счастья? Стану богом? Но чтобы стать богом, нужно самоаннигилироваться (я подслушивал Кириллова). Отсюда — чем больше счастья, тем меньше меня? «Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой… Если более пяти секунд — то душа не выдержит и должна исчезнуть» («Б», III, 5, (VI)).
Или побежим по другой цепочке: чем выше скорость письма, тем замедленнее время. V=S/t. S — Constanta (24 главы). И тщетны периферийные призывы не «терять драгоценное время, и без того уже все светом потерянное» («Б», II, 7, (II)). S — расстояние текста, цепочка слов, сжатая в прямоугольник станиц = площадь текста (квадратные сантиметры). Но с каждым шагом письмо ускоряется (и здесь уже должны выплыть непонятные никому квадратные секунды): «Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать» («Б», II, 3 (I)). «Малейшее промедление бросало его в трепет» («Б», II, 3, (II)). «…я даю activite devorante» («Б», II, 4, (III)). Все начинают «двигаться», «бросаться мечтать». Даже Степан Трофимович «двинулся с двадцатипятилетнего места и вдруг поехал, куда — не знаю, но… поехал» («Б», II, 10, (III)). С увеличением ускорения увеличивается сила — и давление на меня уже не зависит ни от времени, ни от пространства (площади текста). Я опять должен быть раздавлен. «Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сказал» («Б», I, 4, (III)).
4. Он лишает меня координат. Здесь не пахнет ни структурой, ни гомогенностью — это не бензольное кольцо Тургенева или кристаллическая решетка Толстого, состроенные осознанно и пропорционально по тщательно составленной формуле или тысячу раз проверенному рецепту. «Есть такая точка, где он перестает быть шутом и обращается в… полупомешанного» («Б», II, 1, (VI)). В тексте наличествуют только намеки на существование некоторых векторов: поиск морального центра (стремление к Богу. см. 2), идеологические метания, самоопределение личности (проблема «инаковости/одинаковости»). Магистральный вектор личности в тексте — преувеличение своей значимости/значительности до искренних убеждений в своей знаковости. Маски прирастают к персонажам (кукла начинает играть сама). Степан Трофимович упивается ролью страдальца за правду и чуть ли не государственного преступника, доигрываясь до фобии быть выпоротым. Игнат Лебядкин страдает манией человека чести и благородного рыцаря, незаслуженно обиженного природой, богом, обществом и вообще всем, что способно обидеть. Петруша Верховенский верит в свою избранность до «убийственной» параноидальности. Варвара Петровна давит себя весом в обществе. Кармазинов нацепляет лавровый венец литературного гения. Шигалеву не хватает только точки опоры, чтобы перевернуть мир. И всех их гнетет всего лишь одно физическое состояние — общественная невесомость. В этом же графике и другие жители текстового пространства, только они сознательно обитают в «отрицательных абсциссах». Шатов, Кириллов, Даша, часто скатывающийся сюда вездесущий Лебядкин, даже Федька Каторжный умышленно преуменьшают свой вес, обходят луч прожектора, которым автор произвольно помечает здесь-и-сейчашний центр. Достоевский идеально балансирует, создавая закон пропорциональности на основе сохранения внутреннего осознания индивидуальной значимости. Если одна «кучка преувеличивает свой рост и значение» («Б», II, 1, (VI)), то другая подрубает себе ноги, лишь бы сохранить равновесие и удержать текст на плаву. Единственный, кто честно выступает в своей весовой категории — Ставрогин, который не принимает предлагаемых ему масок «принца Гарри» или «Ивана-царевича». Не имеющий центра тяжести текст не тонет только благодаря равномерной нагрузке на всех уровнях. Еще одним приемом для достижения такого эффекта является амбивалентность многих элементов. «…писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен… («Б», I, 2, (I)). «…что же и делать человеку, которому предназначено стоять «укоризной», как не лежать…» («Б», I, 2, (V)). «Правда ли, что вы в обоих полюсах нашли совпадение красоты, одинаковость наслаждения?» («Б», II, 1, (VII)). «Глупость, как и высочайший гений, одинаково полезны в судьбах человечества» («Б», III, 1, (IV)). Я распилен вдоль.