10. Лишив меня плоскости, он лишает меня и плотскости. Текст асексуален. Ни намека на страсти и даже страстишки. Имеющие жен (редкое исключение — второстепенные персонажи) не имеют их. Перигей — двадцатилетняя псевдосвязь Ставрогина — Трофимыч. Между — Верховенский, Кириллов, Шигалев, Эркель совокупляются только с идеей. Шатова хватает на две недели брака. Апогей — Ставрогин — он имеет всех: и тех, кто имеет идею, и почти всех основных женщин текста. Оба ребенка — от него, и оба мертвы (Лебядкина не врет!). Он сексуален, перверсивен, патологичен за всех оптом. Но все его пассии погибают. Попробуем посчитать: Матрена, Лебядкина, Шатова, Лиза (я кого-то забыл? — пишу по памяти и выпискам). Если и можно одним словом назвать все, во что меня окунули — это как раз — ПАТОЛОГИЯ (Патовая ситуация — партии героев Достоевского никогда не заканчиваются матом, его пешки никогда не проходят в ферзи). Я, как и вы, патологоанатом поневоле.
11. Он держит меня в состоянии пружины. Тексты Достоевского потенциальны, кумулятивны, их кинематика проявляется только в катарсисные моменты, исчисляемые секундами. Постоянное ожидание взрыва или обмана доводит до исступления. Я — слепой минер, и моя участь — быть стопроцентно искалеченным. Собака-минер может идти по запаху, но все перекрывается запахом серы (про маргиналов от мысли в средневековье говорили «попахивает серой», т.е. знается с дьяволом — читай название текста). Ему нужно подогнать меня под текст = изуродовать меня.
12. Он выталкивает меня из текста, конфисковав волю, жалость, разум. Выталкивает, тыча «дружеским пальцем». «Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место вашим дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы». («Б», I, 3, (Х)). В итоге я оказываюсь перед разбитым корытом, полным обезображенных трупов. Я весь в крови и в полном восторге. Я — свидетель, не приглашенный на суд. Передо мной как иконостас — визуальный мартиролог. Все те же: Лебядкин с перерезанным горлом и Марья Тимофеевна, истыканная ножиком, Лиза и Федька с проломленными черепами, застреленный Шатов, стоящий на дне пруда (камушки на ногах) и Кириллов с аккуратной дырочкой в голове, повесившиеся Матрена и «гражданин кантона Ури», Степан Трофимович и Марья Игнатьевна, отошедшие к богу в тихом помешательстве. Каждой твари по паре. А рядышком для украшения — сбрендившие Лямшин и Толкаченко и впавшая в детство старуха Дроздова. Ну почему все так? «Ждете ответа на „почему“? … Это маленькое словечко „почему“ разлито во всей вселенной с самого первого дня мироздания… и вся природа ежеминутно кричит своему творцу: „Почему?“ — и вот уже семь тысяч лет не получает ответа. Неужто отвечать одному капитану Лебядкину …?» («Б», I, 5, (IV)). Но тот, кто знал ответ, мертв — и я опять лишен выхода, ментально заблокирован.
13. Я — вне текста. Вот он я. А «вы все настаиваете, что мы вне пространства и времени…» («Б», II, 1, (VII)). Возьмите эту бумажку и прогуляйтесь по тексту с ней. Не бойтесь, первая прививка вам сделана. Добавляйте свои ощущения. Вы же раньше не были в тексте. Вы читали. «Люди из бумажки; от лакейства мысли все это» («Б», I, 4, (IV)). Хотя можете прививаться по Бахтину, Бикбулатову, Белнепу, Розанову… Мое дело предложить… А я пошел в «Идиота». Et je precherai l Evangile…