— Шурп-шурп-шурп-шурп! — работает огромным веслом на плывущей впереди гонке босой мужик в белых портах. Он старается, чтобы гонка не наскочила на берег, а то сорвутся с бревен еловые серьги и гонка расползется. Тут же, на бревнах, два мальчоночка, один что-то стругает ножиком, другой заглядывается на встречников.
— Бог помощь! — кричит Оказия. Гонщик, перестав грести, отвечает:
— Спасибо!
Мальчонок, орудующий ножиком, поднимает белую голову.
Лодка проскальзывает мимо гонки, — опять берег пуст, опять ни души. Но уже прыгают по песчаным отмелям трясогузки, кукует кукушка в лесу, трещат сороки и плещется проснувшаяся рыба.
— Скоро щучья жора, — говорит Оказия, — теперича способно якорьками ловить.
— Пустое! — строго отзывается бородатый бурлак. — Поставишь жерлиц пяток, вытянешь-то — единую рыбину. Не в пример бродцом али вятерей.
Соболев скидывает с себя тулуп и садится. Соболев седоват, дороден, с хитрыми глазами. Одет в желтую тужурку, на спине складки, стянутые хлястиком. Пуговицы — желтые, широкие, картуз синий.
Оказия подмигивает гребцам.
— Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяин на водочку пожалует: порасчешете печальную головушку веселым гребешком.
— Оно следует! — осклабляется бородатый бурлак. — Надо бы посогреться. А уж что верно, то верно — хозяин-то у нас добреющий, не обидит. Уж кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назад-то потащим лодку волоком, веслами, я чай, не совладать.
— Не совладать!
Оказия щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, как мордочка какого-то зверька; нос красненький, под глазами лучистые морщиночки.
— Эва, и мост! — говорит Оказия. Гребцы приналегают на весла.
Впереди через реку, между обрывистыми берегами, перекинут железнодорожный мост. Белеет столб семафора, гранитные быки и ледорез надменно выпятили непоколебимые груди, вода мимо них струится водоворотами.
— Подтяни, ребятушки! — просит Соболев, — не опоздать бы грехом.
…Полустанок на горе, среди зелени, к нему ведет темно-желтая вертлявая тропа. Лодка с разбегу врезается в песок, Соболев выскакивает на берег и идет впереди спутников, несущих его вещи. Оказия тащит большущий чемодан; ход у старика необычный — два шага пройдет, как и все, на третьем подпрыгнет по-заячьи. Так и на гору взбирается, так и по платформе идет, так вваливается и в пустой зал.
Поезд через три минуты. Соболев покупает билет, расплачивается с бурлаками, дает им щедро — за греблю два целковых на нос, да чаевых рублевку.
По залу торопливо пробегает юный телеграфист, кудреватый, со вздернутым носом, в ярко-начищенных штиблетах. На нем красная фуражка, ею он, по-видимому, очень гордится — начальник спит, а ему поручил провожать поезда.
Бурлаки выносят вещи на платформу.
Приближается поезд. Слабо гудит потревоженная земля. Издали он кажется как бы висящим в воздухе. Но вот видны и колеса и блестят поршни, из трубы паровоза валит дым.
Станционный сторож звонит в колокол. Поезд пыхтя, останавливается.
— Прощайте, Костатин Демьяныч!
— Счастливого пути!
— Прощайте, ребятушки. Дня через четыре вернусь. Ты, Оказия, посматривай, чтобы все было в порядке, а ежели что, махни телеграммку.
— Так точно, Костатин Демьяныч! Уж вы будьте благонадежны.
Толстый обер свистит в костяной свисток; паровоз вздрогнув, отходит от полустанка. Оказия и бурлаки смотрят, как мелькают вагоны, и стоят до тех пор, пока поезд не скрывается за лесом.
— Диковинка, братчики мои, диковинка! — качает головой Оказия, спускаясь с платформы. — Иному везет на рубли, иному повезет на блохи. Скажем, хозяин — Ирод Иродом, а того… тыщ сто капиталу.
Они идут в трактир испить пива.
— Знавал, братчики мои, я бариночечка одного, рассказывал он мне, будто некоторого человека вымазали с ног до головы толченым золотом, а у него и кровь горлышком пошла. Так и окочурился золотой человечек-то.
— С чего бы? — недоумевает безбородый бурлак.
— С чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнет — в кажинной дыре человеческой свое особливое вдохновление. Без вдохновления, братчики мои, не прожить… Оказия!.. И выходит, стало быть, — нет счастья от золота, ничегошеньки нам не надобно.
— Толкуй! — сердится бородатый бурлак. — Не ляскай попусту, не люблю!
Трактир, несмотря на ранний час, уже открыт; к земскому начальнику едет целая орава народу, истцы — два брата, повздорившие из-за земли, с каждым свидетели. Братья, дожидаясь поезда, сидят в разных углах, кричат, переругиваются.