— Все они настоящие поэты в своем деле! Но я загибаю пальцы, перебирая имена великих: среди них голландцы, немцы, итальянцы, американцы, бразильцы… И ни одного англичанина! Это тревожит мои патриотические чувства…
— Так уж ни одного? — усомнилась Элен.
— Назови мне хотя бы одного английского мастера, равного по масштабу Нимейеру.
— А Филипп Дж. Джексон? Я знаю его — потрясающий архитектор!
Филипп обнял ее за плечи и чмокнул в висок.
— Спасибо за подсказку. Твой Джексон, так ему и передай, еще только тщится стать величиной. Да, удачлив, да, небесталанен, работоспособен, но пока еще не имя.
— А когда он станет именем? — поинтересовалась Элен, заглядывая снизу в глаза своему спутнику.
— Когда ему удастся из скупой инженерной прозы создать произведение искусства.
Он остановился, сошел с тротуара и повернулся к Элен, задержав и ее движение. Видимо, то, что Филипп сейчас говорил, было им глубоко прочувствовано, и он воспользовался возможностью найти в Элен единомышленника.
— Понимаешь, архитектура сначала была озабочена тем, как облегчить создание произведения искусства посредством инженерной мысли. И в конце концов так преуспела в этом деле, что позднее встала другая задача, не менее, отмечу, трудная: как инженерную прозу трансформировать в произведение искусства. Это и должен был решить наш уходящий век. Справился? Не думаю… Удачи есть, но… С прозой, порой прекрасной, все в порядке, а вот с поэзией…
— Филипп, может быть, мы все-таки пойдем? Поверь, мне твои рассуждения очень интересны, но мы могли бы продолжить разговор в ресторане.
— Прости, дорогая. И впредь разрешаю осаживать меня всякий раз, как только я соберусь заделаться архитектурным соловьем.
Когда они уже сидели за ресторанным столиком, он продолжил свою речь во славу архитектуры, но вдруг сам оборвал себя и рассмеялся.
— Ты что-то слишком кроткая сегодня. Взяла бы да и сказала: давай лучше поговорим об архитектуре нашей будущей семьи…
— Давай! — улыбнулась Элен.
— О чем ты сейчас думаешь?
— О нас.
— И что?
— Я смотрю на тебя и не могу понять, как могло произойти, что я узнала в тебе тебя? Был симпатичный молодой преподаватель, который обижал девушку своим невниманием. И вдруг! Вот скажи, почему происходит это «вдруг»?
— Вопрос ко мне, или у тебя уже готов ответ? — полюбопытствовал Филипп.
— Ответ вроде есть, но трудно его сформулировать. Вот живет женщина. Как каждая женщина, она хочет любить и быть любимой. Но как и кого она выберет? Почему именно его? Конечно, не последнюю роль играет внешность человека, но есть масса примеров, когда женщина прощала своему избраннику пороки внешности. В этом смысле, уж извини, мужчины куда реже проявляют подобную душевную щедрость.
— Следует ли мне понимать, что ты выделила меня за внешние данные? Или наоборот, нашла во мне такое, что согласна закрыть глаза на физическое несовершенство?
— Оставь, не кокетничай. Уж наверняка женщины не таили от тебя, что ты по-настоящему красив. Впрочем, я вовсе не считаю это главным твоим достоинством.
— Элен, мне по душе твоя строгая, нелицеприятная критика, — рассмеялся Филипп. — Говори, говори! Я потом тоже попытаюсь бросить тебе в лицо грубую правду.
— Погоди, не смейся. Ты же меня сбиваешь с мысли. Рассуждаю дальше: когда взгляд выделил человека из толпы, идет уже другая работа — мысли, души, тела, которая и оценивает правильность выбора. Волосы… Руки… Голос… Запах… По ничтожным мелочам составляется образ любимого. Об этом не думаешь, все происходит как бы само собой.
Филипп очень серьезно следил за ее мыслью. И, видимо, вспоминал начало их романа. Кто кого выбрал? Каждый прошел свой путь к торжеству любви. Элен продолжала:
— Иногда, но в очень редких случаях, толчком к воссозданию из деталей образа избранника может стать равнодушие объекта, его нежелание замечать тебя… Послушай, Филипп, — неожиданно сменила она тон, — я должна тебе кое в чем признаться. Твоя Элен понятия не имеет о музыке польского композитора Пендерецкого! Стыдно, но это так…
Филипп расхохотался, не понимая столь неожиданно принесенного покаяния.
— Мне тоже очень стыдно, что я не знаком с творчеством Пендерецкого.
— Как, разве он не самый любимый твой композитор?
— С чего ты взяла? Насколько помню, на людях только раз и произносил эту фамилию. Сказал, что, мол, гениального поляка называют Моцартом двадцатого века, и тут же признался, что не могу ни подтвердить, ни оспорить этого суждения.