Мадам Селина принесла в обитель запахи и звуки грешного мира. Стоя за спиной аббатисы, она пародировала ее гримасы, сразу поняв, что настоятельница не упускает случая лишить паству маленьких радостей жизни, упрекнуть ее за каждый миг счастья и связать даже любовь с самопожертвованием и страданием.
«Любовь – величайшее из чувств, которые способна познать женщина, – часто повторяла мадам Селина. – Она подобна дурману. Стоит раз вкусить его, и остановиться уже невозможно».
При этом воспоминании Мадлен охватило чувство, мало чем отличающееся от острых мук голода. Но между ними имелась существенная разница: первое из вожделений было давно знакомым, сладким и опасным, и по сравнению с ним голод казался пустяком. Мадлен вожделела мирской жизни. Именно по этой причине она покинула монастырь.
– Несомненно, вы осуждаете меня, – после краткой паузы сказала Оделия.
– Нет. – Мадлен увидела новую знакомую совсем в ином свете. – По-моему, вы избрали самый трудный путь, мадемуазель. Но вы же любите этого мужчину, верно? Любовь причиняет вам боль, но ошибиться в том, что ваши чувства – любовь, невозможно.
Оделия окинула Мадлен взглядом неподдельного удивления.
– Вы не похожи на невесту Христову.
Мадлен придвинулась к ней и прошептала:
– Открою вам тайну: я не монахиня, я только училась в монастыре.
Рассмеявшись, Оделия откинулась на спинку сиденья.
– Мне бы не хотелось лишаться вашей дружбы, Мадлен. Вы долго пробудете в Лондоне?
– Да. Я приехала в гости к матери.
Оделия перевела взгляд на запачканную и мокрую одежду Мадлен.
– Ваша матушка придет в ужас, если вы явитесь к ней в таком виде. – Помедлив, она предложила: – Мы можем заехать ко мне, и моя горничная почистит вашу одежду. По крайней мере я сумею хоть чем-то отплатить вам за приятную беседу.
Мадлен смущенно оглядела собственное монашеское облачение. От усталости у нее слипались глаза. Встретиться с матерью часом раньше или позже – какая разница?
– Похоже, у меня нет выбора.
Оделия сверкнула ослепительной улыбкой:
– Вот именно! И за это я обещаю вам чудесное чаепитие с сандвичами и пирожными.
Мадлен поудобнее устроилась на подушках, размышляя о том, какие таинственные повороты совершает жизнь. Благодаря тому что ее обвинили в воровстве, она обзавелась первой подругой в Лондоне.
Глава 3
СКАЧКА СРЕДИ ХОЛМОВ
– Скачи, мой лихой жеребец! О, ты меня убьешь! Я умираю! Умираю!
Пока мы с моей воодушевленной спутницей приближали сладкий миг слаженными движениями соединенных тел, я нежно ласкал ее налитые груди – этот прием зачастую помогает усилить пыл женщин, привыкших к самым интимным ласкам, – и мчался верхом на ней к естественному удовлетворению наших желаний.
Прием сработал, ибо, достигнув наивысшей точки блаженства, она выкрикнула:
– Милорд, вы пронзите меня насквозь своим могучим копьем!
По прошествии некоторого времени, отстранившись от ее совершенной в своей пышности фигуры, я улегся на спину, расслабив тело, влажное от эликсира взаимного наслаждения.
Спустя несколько минут наши сердца забились ровнее. Я сделал несколько записей, воспользовавшись ее восхитительными округлостями в качестве импровизированного письменного стола.
Несмотря на усталость, служение науке требовало, чтобы я подробно запечатлел события минут беспамятства. Я отметил, как вспыхнуло ее лицо, как исказился рот в стонах страсти. Приподнимаясь, я обратил внимание на то, как яркий румянец преобразил ее бледную грудь в розовые холмы, увенчанные тугими рубиновыми бутонами.
Все эти признаки характерны для любой женщины, обладающей страстной натурой, будь она горничной или герцогиней. Голос, слова, движения, вздохи, стоны и женственный сок любви могут быть обманчивы. Но набухшие соски и «румянец любви» – неопровержимые свидетельства женского возбуждения.
Прилежно водя пером во славу науки, я припомнил совет моей бывшей возлюбленной почаще награждать женщин мимолетными ласками губ или рук. Наставница пояснила, что этот способ неведом мужчинам, за исключением нескольких законченных повес или чувственных натур. А жаль, ведь подобные ласки способны распалить партнера и привести к самым удивительным последствиям. Умному достаточно!
Когда я отложил перо, леди Икс повернулась ко мне лицом, выставляя напоказ роскошное тело, и спросила:
– Я сумела доставить вам удовольствие, милорд?
– Разумеется, cara mia, – любезно отозвался я, радуясь возможности высказать вслух истину. Столь пылкого участия в моих экспериментах еще никто не принимал. Однако в ту минуту чрезмерная откровенность была неуместна. – Я восхищен!
Она мило улыбнулась и дотронулась пухлыми губками до моего подбородка, черные кудри каскадом обрушились на мою нагую грудь.
– Слухи верны: вы и вправду великолепны. – Протянув дерзкий пальчик, она коснулась моих чресел. – Скажите, неужели ваша выносливость не уступает вашей красоте?
Со смелостью куртизанки она принялась поглаживать предмет своих желаний и вскоре привела его в любезное ей состояние. Но на этом она не успокоилась. Убедившись в твердости моего копья, она склонила кудрявую голову и без смущения обхватила его губками.
Когда страсть была готова взорвать меня изнутри, она приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза.
– Пожалуй, милорд, вашему жеребцу можно найти и другое применение. Не хотите ли вновь устроить скачку по моим холмам?
Улыбаясь с уверенностью истинной обольстительницы, она заключила меня в чувственные и продолжительные объятия.
Утехам мы предавались до рассвета, пока первые розоватые лучи не оживили лиловый бархат небес. Час спустя я улегся в свою постель – обессиленный, но удовлетворенный.
Достопочтенный Питер Элиотт, младший брат виконта Пристли, отложил жадно прочитанную рукопись.
– Браво! Великолепное развлечение, д’Арси!
Вытащив тонкий льняной платок из-за кружевной манжеты, он вытер лоснящееся от пота лицо. Несмотря на то что ужин проходил в отдельном кабинете «Уайтса»,[9] Питер чувствовал себя так, словно за ним пристально наблюдало десятка два глаз.
Конечно, во всем виновата непристойная рукопись. Недвусмысленные намеки не на шутку распалили его.
– Черт! – пробормотал он сквозь зубы. – Скабрезная история. – Он украдкой бросил взгляд на лежащие перед ним страницы. – «Скачка среди холмов», подумать только! Скажите, д’Арси, это выражение вы и вправду услышали из уст той дамы?
– Да, но слегка облагородил его. – Насмешливо поблескивая бирюзовыми глазами, Себастьян д’Арси, маркиз Брекон, чувствовал себя совершенно непринужденно, вертя в длинных пальцах послеобеденный бокал кларета. – Признаюсь, поскольку и я участвовал в эксперименте, мне было нелегко сохранить ясность мыслей.
– Еще бы! – Элиотт расхохотался, пытаясь скрыть неловкость. Он был едва знаком с д’Арси и не понимал, почему маркиз предпочел показать рукопись именно ему. Элиотт вращался в другом кругу. – Польщен, весьма польщен, – непрестанно бормотал он, слегка захмелев.
Себастьян пил весь вечер не переставая, но неумеренные возлияния никак не сказывались на его внешности. Он был обаятелен и невозмутим. Синие глаза с зеленоватым отливом с нескрываемой насмешкой взирали на мир, который Себастьян не принимал всерьез. Мягкие темные кудри, падающие на высокий лоб, придавали ему вид юноши, заставляя забыть о богатом и зачастую суровом жизненном опыте двадцати восьми лет. Судя по костюму изысканного покроя, сочетающему бархатный сюртук цвета кларета с вышитым золотой нитью голубым жилетом, несведущий человек мог бы принять его за иностранца. А близкий друг в очередной раз убедился бы, что Себастьян д’Арси – редкостный сибарит и законченный дилетант.