– Ч-ч-что эт-т-то? Ч-ч-что эт-т-то? Ч-ч-что эт-т-то?
Не знаю, что её потрясло больше: разбросанные по полу пальто и шапки, ботинки на полке для шляп или я, вся увешанная и обмотанная полотенцами.
– Понимаешь, мамочка, – вкрадчиво начала объяснять я, – в мире сказок…
Мама потом долго хохотала и утирала платком слёзы. Особенно когда из комнаты выглянула Танька, в лисьей шапке и с пропеллером за спиной.
– …тоже люби булочки, – пробасила она голосом мужчины в полном расцвете сил.
Танька никак не могла понять, отчего так веселится моя мама и что вообще тут может быть смешного. А мама тем временем сняла пальто. Надела тапочки. Бросила в стирку промокший от слёз платок. И посмотрела на нас очень строго:
– Теперь у нас будет совсем другая сказка. Называется «Золушка», – с этими словами мама вручила нам веник и ведро с тряпкой. – За дело, сказочницы!
Я долго скребла, мыла и оттирала свою комнату – обои, покрывало, пол. Выметала из-под дивана крошки, отковыривала пластилин и собирала осколки от разбитых чашек. Жалела Золушку. Тяжёлая была у неё жизнь. А у меня ещё хуже – потому что она в итоге получила принца и хрустальную туфельку. Мне на такие подарки судьбы рассчитывать не приходилось.
Закончив, я выглянула в коридор: как там справляется Танька.
– Эй, – тихонько позвала я.
Мне никто не ответил.
На полу в тёмной прихожей лежала кучка того, что осталось от Карлсона: папины треники, лыжные ботинки, мамина лисья шапка. Сверху всё это было придавлено разломанным на части пропеллером. Вокруг щедро накрошено остатками недоеденного Танькой батона.
– В мире сказок, – вздохнула я. – Тоже люби булочкы.
Карлсон так и остался Карлсоном. И Золушкой становиться не захотел.
Танька исчезла, испарилась, растворилась, как в тумане. Она улетела от нас, не пообещав даже вернуться.
У лукоморья дуб…
– Не надоело вам? – спросила мама.
Не отрываясь от телевизора, мы с папой дружно кивнули. Не надоело, дескать, о чём разговор.
– Лучше бы духовно развивались, а не пялились в ящик.
Мы опять кивнули. Конечно, лучше, кто спорит.
У мамы лопнуло терпение, и она встала между нами и телевизором.
– Ну, ты-то взрослый человек, – сказала она папе.
– Безусловно, – с некоторым сомнением в голосе ответил он и вытянул шею, чтобы немножко видеть экран.
– Вот и занялся бы её культурным совершенствованием, – мама кивнула головой в мою сторону. – Развил бы в ней тягу к прекрасному.
Мамина фраза повисла в воздухе. Не потому, что папа был совсем против. Просто он не знал как.
Понимая, что толку от нас не добьёшься, мама завернула в фольгу бутерброды и жареную курицу, собрала чемодан и большую спортивную сумку и купила на всех билеты в плацкартный вагон.
– Поехали, – сказала мама.
– Куда? – не поняли мы.
– К Пушкину, – ответила она и выключила телевизор.
Ехать к Пушкину пришлось долго. Сначала целую ночь на поезде. Потом ещё километров сто в большом туристическом автобусе.
– Александр Сергеевич, – заметила мама, – весь этот путь проделал в кибитке. На конной, между прочим, тяге.
– Вот времена были, – почесал в затылке папа. – Жил человек в собственном доме, под боком у няни. А все думали, что он в ссылке.
– Ничего удивительного, – сказала мама, – я у себя дома тоже как на каторге. И никакой няни. А Пушкин много чего в своей ссылке написал. И «у лукоморья дуб», и про Царевну-Лебедь.
– Помню-помню, – согласился папа. – Школьная программа. Болдинская осень в Михайловском. Или в Тригорском? Как его там?
И папа зачем-то стал нам рассказывать – причём в рифму – про своего дальнего родственника, какого-то дядю, у которого были какие-то правила – то ли честные, то ли, наоборот, нечестные. И вот, этот странный дядя очень серьёзно заболел и за это заставил себя уважать, поправлять ему подушки. Не мог, видите ли, ничего лучше выдумать. Белиберда какая-то.
Я спросила папу, зачем он пошёл на поводу у этого капризного старика, ещё лекарства ему подносил. Не мог, что ли, просто вызвать «скорую»?
Папа засмеялся, а мама посмотрела на него с укоризной и стала меня духовно развивать и культурно усовершенствовать, прививать мне тягу… в общем, цитировать мне Пушкина. И папа тоже стал цитировать. И так они цитировали наперегонки. И всё время друг другу подмигивали. Как заговорщики какие-то. Только одна я не понимала, о чём это они. А папа почему-то обращался по очереди то к маме, то ко мне «голубка дряхлая моя».
Потом наш автобус затормозил у какой-то деревни. В овраге за околицей ребята катались с горки. Мы успели рассмотреть, что один мальчишка потерял варежку и всё время дул на свою красную, озябшую руку.