Степан Груздев сообразил, что у него есть несколько минут на отдых.
Вверху ни одна собака не залаяла, — значит, его побег не открыт, его не заметили, и тревога не поднялась в ауле.
Тут внизу густо лежал туман. Ноги ныли, и он вытягивал их перед собою, разминая в коленях. Исцарапанное тело болело, изорванные колючками руки тоже… Но руки и тело, Господь с ними! Вот ноги — иное дело… Без ног далеко не уйдёшь, — а идти надо, и скоро надо идти… Был бы айран, — он бы натёр им икры и колени… Или, если бы в темноте можно было разглядеть сумах. Да его, пожалуй, и нет здесь внизу… Сумах весь у скал наверху растёт. Он любит почву, насквозь сожжённую солнцем!.. Кстати Степан вспомнил, как казаки лечат своих загнанных, усталых и севших на ноги коней. Они ставят их на несколько времени в текучую воду. Не поможет ли и ему то же самое? Груздев, долго не думая, спустился в воду. Струйки бежали, лаская изодранную кожу его тела, тихо и нежно лаская… Бодрящий холодок охватывал его тело, и солдат чувствовал, как что-то свежее, прилив какой-то силы снизу вверх разливается по всем его жилам и нервам. Беглец испытывал, как усталь сама уходила прочь, и через несколько минут бодро уже перешёл через поток и двинулся в сплошную чащу леса перед ним… Когда вверху он уже мог различить очертания лесных вершин, следовательно, — ночной мрак уже поддавался первому пробуждению рассвета, — Степан оглянулся. Опасные места остались позади. В обычное время эта балка страшна была бы, но не теперь, когда горцы дома, и у себя ждали русских, и готовились к обороне… Разве разбитые и бежавшие из других аулов могли бы забраться сюда, — но и то едва ли. Им путь лежал в другую сторону, совсем в другую, им незачем было соваться в эти места. Здесь они столкнулись лицом к лицу с русскими…
— Ах, скорее бы до своих добраться!.. Скорее бы…
Он знал, что для наших будет неоценённо его знание гор и подступков к Салтам. Он торопился не только выйти из смертельной опасности, но и сослужить службу… Он считал теперь часы и минуты… Всё, что ещё несколько дней назад казалось ему несбыточным сном, невозможным счастьем — теперь становилось близкою-близкою явью… «Наши, наши», — повторял он про себя, и от этого слова силы его удваивались, и он всё быстрее и быстрее шёл вперёд.
Подымаясь на один откос, когда солнце уж горело на вершинах гор, он оглянулся.
Салты выступали в розовом блеске. Плоские кровли аула сверкали как ладони, подставленные солнцу. Вон мечеть с зелёным куполом и белым минаретом. Теперь схватились его, кличут, ищут. Старик Гассан, впрочем, не особенно сокрушается. Он, поди, радуется. Не гляди, что пленный, — кунаками были… Не особенно сладко кунаку на площади джамаата собственноручно другу голову рубить… А ведь пришлось бы…
— Ну, да теперь поглядим. Сам у меня «аману» запросит!.. — и он усмехнулся. — Девчонок надо от беды вызволит, а тех, бритолобых, пущай, чтоб на джамаате, негодные, не галдели…
Не замечая голода, он шёл всё вперёд и вперёд. В полдень поел каких-то ягод, корней выкопал, — пожевал… Вечером русский отряд был уже близко. С одной из гор увидел Груздев тёмную массу солдат на походе. Когда стала ночь, вдали перед ним вдруг сверкнули костры, и послышалось ржание лошадей… Степан кинулся туда…