– Говорят, что готовится полная депортация. Мне по секрету один знакомый особист рассказал, что по всей стране составляются списки на евреев – отделами кадров по месту работы и домоуправлениями по месту жительства. Есть два вида списков: на чистокровных евреев и на полукровок. Первыми вышлют чистокровных, полукровок – следом, – откликнулся дядя Давид.
…А в начале марта умер Сталин. Отец в тот день пошел проведать своих родителей, живших на Дмитровке, и оказался там заперт на время похорон. Несколько дней он не мог выйти, потому что ворота закрыли на замок. Окна их квартиры выходили во двор, и они не могли видеть, что происходит на улице, но до них доносились непонятный скрежет и крики раздавленных. Соседи рассказывали, что у здания прокуратуры образовался затор, толпа на улице почти не двигается, люди стоят на месте и давят друг друга.
– Лиза, не смей выходить из дома. Ты не представляешь, что здесь творится! – Семен Григорьевич позвонил домой предупредить жену.
– У нас на Арбате все спокойно, не волнуйся.
– Я звонил Изе, он сказал, что слышал по немецкому радио, будто первый удар случился именно двадцать восьмого февраля. Ты представляешь, точно на Пурим! Как здесь не уверовать? Папа надел ермолку и целый день читает псалмы.
– Сема, ты с ума сошел, не по телефону. – И мама повесила трубку.
Таня вернулась из школы и рассказала, что в школе все рыдали в голос, их учительница, милейшая Раиса Андреевна, не могла стоять на ногах, и ее держали под руки. По лицу у Раисы беспрерывно текли слезы, и она говорила: «Если бы сейчас спросили, что у меня самое дорогое? Дочка, конечно. И вот скажи: отдай ее, и он воскреснет, я бы согласилась».
– Ты бы меня отдала за Сталина, мама? – спросила Таня. Мама только махнула на нее рукой, мол, не городи чушь.
– А меня? – испугалась Женя под столом.
Таня села на корточки и подняла скатерть, чтобы видеть Женю.
– Все девочки у нас в классе лежали лицами на партах, уткнувшись в рукав, и плакали. Я не плакала, но трясла плечами, как все, и думала, что теперь нам не надо будет ехать в Биробиджан. Вылезай.
В конце года им объявили, что их дом вместе с несколькими соседними выселяется, высвобождали место под строительство нового высотного здания МИД. Семен Григорьевич к этому времени уже устроился на новую работу, правда, лишь начальником цеха, а не главным инженером, но это была работа. Он отправил жену с дочками отдыхать на все лето в Лазаревское, а переезд взял целиком на себя. Возвращаясь, мама уже знала, что они едут на новую квартиру. Папа встретил их на машине, и они поехали не на Арбат, как обычно, а на Фили. Ехали долго. Когда вошли в новое жилье, то поняли, что им достались две комнаты в трехкомнатной квартире с соседями. Настроение у мамы было ужасное: другие, переехавшие из их дома на Арбате, получили отдельные двухкомнатные квартиры…
Женя вышла на балкон и увидела болото, за которым открывался вид на проселочную дорогу в деревню Мазилово.
– Ой, болото! – обрадовалась Женя.
– Это не болото, это пруд. По-моему, очень красивый. Лиза, ну посмотри сама. – Папа пытался изобразить энтузиазм.
– Если это пруд, то почему лягушки квакают? – спросила Елизавета Львовна. – Конечно, Женя права – это болото.
– Я не слышу никаких лягушек, – упрямо покачал головой отец. – Это тебе кажется. А вот там, налево от деревни, дача Сталина. Я вас туда как-нибудь отведу.
Мама, поморщившись как от зубной боли, отвернулась и закурила.
Елизавета Львовна не была похожа на других мам. Она всегда носила красивые платья, которые шила или подгоняла по ее стройной фигуре свекровь, обшивавшая всю семью, туфли на невысоком каблучке, красила губы красной помадой, высвечивающей ее голубые глаза, и курила. Мама не прощала людям глупости и была остра на язык, но вступать в конфликты не любила и поддерживала со всеми ровные отношения. Она не выносила бездействия, была все время занята и не терпела лени в других. «Опять бездельничаешь?» – злилась она, увидев Женю на кровати с книжкой в руках. И тотчас давала ей поручение: выбросить мусор, подмести, помыть посуду, позвонить бабушке. А еще лучше, позаниматься на фортепиано. С Женей, поздним ребенком, родившейся, когда Елизавете Львовне было уже сорок лет, она старалась быть построже, боялась избаловать.
Женя, взрослея, все хорошела, и окружающие не давали ей забыть о ее внешности. Когда она еще сидела в коляске, прохожие останавливали Елизавету Львовну и громко восхищались золотыми кудрями девочки, ее голубыми глазами и белой фарфоровой кожей: «Кукла, просто кукла! Ее бы в витрину». В школе Женя вела все вечера и торжественные сборы, ее всегда сажали играть на фортепиано перед разнообразными комиссиями, и она знала, что дело не только в ее музыкальных способностях. Просто она очень хорошо смотрелась за инструментом в белом платье, с рассыпанными по плечам золотыми волосами. Хуже всех был папа. Иногда он подолгу заглядывался на Женю: «До чего же хороша! – говорил он и украдкой утирал слезу. – Ангел!»