Находясь в рамках экзистенциалистской традиции, философ утверждает, что личность есть свобода. Отрицать свободу человека — значит превращать его в вещь, обесчеловечивать. Границы свободы — это ограничения сферы действия, а не самой свободы. Каждый человек в своей сущности свободен. Человек брошен в мир с ношей экзистенции. И в зависимости от того, как он ее употребит, сложится его сущность. Человек будет тем, кем он хотел бы стать. Поэтому мы не можем говорить о чем-то предварительном, определяющем сущность человека. «… Мы не можем говорить о природе в человеке» (Эспиноза 1995: 91). Иными словами, существование предшествует сущности.
Однако позиция Эспинозы оказывается весьма противоречивой, когда он далее пишет: «В отличие от философии экзистенциализма мы должны настаивать, что человек является не только существованием, но и сущностью. И именно эта сущность воплощается в мире» (Эспиноза 1995: 99).
Свою экзистенциальную концепцию свободы автор оправдывает в полемике с альтернативной версией, по которой свобода есть не более чем условие для выполнения законов морали. С этой точки зрения истинная свобода заключается в строгом следовании данным законам, иначе она превращается в распущенность, которая как раз и есть разрушение свободы.
Согласно Эспинозе, подобная трактовка свободы лишь частично соответствует истине. По его мнению, моральный закон в отличие от закона физического не заключает в себе «необходимости и обязательности, ибо субъекты этих законов различны». Исходя из разумности и свободы своего субъекта (человека), моральный закон пытается подсказать ему такое решение, которое считалось бы человеческим и потому наиболее подходящим, но при этом всегда подразумеваются возможности противоположного действия. «Именно здесь и кроется сущность свободы личности» (Эспиноза 1995: 92).
На наш взгляд, оправдание экзистенциализма не состоялось. Если моральный закон не является необходимым и обязательным, то он лишается статуса закона и превращается в очередное благое пожелание. Моя персональная свобода оказывается выше подобных пожеланий, поскольку в конечном счете именно она определяет, как мне поступать. И если я вдруг решаю, что какое-либо моральное предписание меня не устраивает (скажем, по той же причине бесчеловечности, поскольку оно меня ограничивает), то я не только могу, но и должен его не исполнять. В таком случае мое Я выше всех моральных законов, поскольку именно оно определяет, что есть добро или зло. Можно сказать иначе: для моего собственного Я нет закона, мое Я есть закон.
Допустим, что это так. Но как тогда быть с Богом, о котором с почтением говорит автор? Если Бог как высшая инстанция мира повелевает: «Не убий», «Не кради», — то Его слова нельзя рассматривать как обыкновенную рекомендацию. Его слова суть Его закон. Следовательно, личная воля, свобода индивида должна быть согласована с этими высшими нормами, законами. Однако Эспиноза в угоду своей экзистенциальной теории забывает своего Бога. Экзистенциализм не случайно защищается от обвинений «в распущенности, которая как раз и есть разрушение свободы».
В своем сочинении Эспиноза хочет совместить философский и теологический аспекты исследования человека. Последний аспект вызван метафизическими выводами первого: человек не заключает в себе причину своего существования, он не может ее нам раскрыть. Тогда мы должны обратиться к источнику его появления. «Все другие антропологические направления обречены на провал в силу ограниченности своих взглядов. Чтобы разрешить проблему человека, необходимо так или иначе приблизиться к бесконечному, встать рядом с Богом» (Эспиноза 1995: 100). Мы также предлагаем встать рядом с Богом, но понимая Его с позиций «светской теологии» как бесконечное метафизическое бытие.
Продолжим анализ проблемы построения философии человека. Х. П. Рикман в статье «Возможна ли философская антропология?» (1985) отмечает, что для некоторых философская антропология означает исследование, «основывающееся только на рефлексии», когда антрополог постигает существенные тайны, размышляя в своем кресле. Очевидно, не нужно быть старомодным позитивистом, «чтобы посчитать такое понимание шокирующим». По мнению автора, если мы позволим укорениться идее, что философская антропология вдохновляет и оправдывает неукротимую спекуляцию, вся дисциплина будет лишена уважения (см.: Рикман 1995: 54, 56).