Крах этого этапа был велик — падение Вавилона. Он начался в день моего рождения, в день смерти Кати.
Все было кончено. Я отказался от жизни во имя Творчества, и утратил Творчество. Однако с той ночи во мне поселилась дьявольская двойственность, которая и обусловила всю мою жалкую жизнь. С одной стороны — интуиции о невозможности интуиций, а с другой — подчинение всей жизни творческой задаче, которая хотя и не достижима, но уже поставлена. Раздираемый противоречиями, разум продолжал превращать жизнь в творчество, но (что уже попахивает преступлением) не только свою собственную, но и жизнь других людей, которые любят или любили меня, и которые ни в чем, кроме этого не были виноваты. Наверное, я — чудовище. Моя жизнь превратилась в одну сплошную интуицию, великую, но бесполезную и бесплодную. "Впрочем, будет!".
"Впрочем, будет, по-прежнему солнца горьки,
Исступленны рассветы и луны свирепы,
Пусть же бури мой кузов дробят на куски,
Распадаются с треском усталые скрепы!"
Я знал, что, произнеся, пусть даже и мысленно, эту формулу, обрекаю свое тело болезни. После этих слов всегда начинала свирепствовать ангина, но я с удовольствием повторяю катрен снова и снова, будто бы он приносит облегчение. Этот катрен бесполезен так же, как и другие интуиции, независимо от того, были ли они великими.
На площади Победы никого не было. Не было ни автобуса, ни Насти, ни людей. Я в недоумении осмотрелся, подумав, что отправление, возможно, будет с площади Ленина.
Я начал нервничать. Пошел на остановку, сел в троллейбус и поехал обратно…
Под деревцами рядом с памятником я увидел Аллу, которая сидела на сумках.
— Опаздываем?
— Нет, Родя, что ты… Время еще есть.
— А где Настя?
— Должна придти. У нее какие-то дела.
— Раз время есть, я пойду куплю пленку для фотоаппарата, а то там, наверное, она будет стоить дороже.
— Конечно, иди, я подожду здесь. Оставляй сумки.
В магазине мы встретились. Я обрадовался, как никогда раньше, обрадовался потому, что ожидал увидеть ее где угодно, занятой чем угодно, только не подготовкой к отъезду. Мы обнялись. Возможно, излишне страстно для магазина, подтверждением чему были завистливые взгляды молоденьких продавщиц…
Алла махала рукой, а из ее глаз капали слезы.
Она незаметно постаралась их смахнуть…
То ли ветер был тому причиной, то ли я недооценивал ее знания о собственной дочери, но мне показалось, что она была счастлива за нас, счастлива за такой исход, счастлива за эту поездку.
Автобус тронулся, оставляя ненавистную Рязань позади, приближая к мечте.
Настины глаза были глубоки и серьезны, и я подумал о возможности начать все заново в другом городе, где бы нас никто не знал, где бы не было ни ее, ни моего прошлого, ни общих знакомых.
Настя обратила внимание на молодую пару, точнее, на двух подростков. Они сидели сзади и резвились.
Говорят, трагедия старости не в том, что все стареют, а в том, что не замечают этого. Если это действительно так, старость — комедия.
Лично мое внимание привлекла интересная парочка: девушка лет 22 и ее мать. Обе белокурые, красивые. Девица напоминала Жеребко. Своим изяществом, утонченностью, тонкими чертами. Мысленно я овладел ею. Мысленно я сравнил ее с Настей. Но хотел ли я, чтобы вместо Насти была она?
Темнеет.
Нам решают рассказать про историю Санкт-Петербурга, про трехсотлетие, прямо на которое мы попадаем (чем и объясняется дороговизна путевок).
Три ночи в гостинице, волшебные три ночи, как в сказках. И Настя уже предвкушает их великолепие.
Я начал задремывать, когда она неожиданно и порывисто прильнула ко мне и попросила сказать, что я ее люблю.
— Настен, ты что? Ты же знаешь, как я люблю тебя.
— Но ты так редко говоришь об этом, так редко.
— Неужели ты думаешь, что частота этих слов увеличит любовь?
— Ты просто не представляешь, как приятно это слышать.
— Поспи, Настен, завтра рано вставать.
— Я знаю, но так можно проспать всю жизнь.
— Ты права, но мне так хочется спать.
Она тяжело вздыхает. Так вздыхают, когда уверены, будто другой не просто не понимает, но и не может понять. Никогда.
— Спи!
Я проваливаюсь в какую-то тьму, в которой появляются красные всполохи, но сквозь дрему я слышу разговоры и смех, слышу, как гид говорит водителю, где свернуть на автозаправку, слышу, как мы проезжаем Москву.
Путешествие из Москвы в Петербург начинается. Но я не хочу видеть то, что видел Радищев, поэтому позволяю сну завладеть мной, избавить от ощущений: раздражения, любви и ненависти.
Я чувствую, как Настя пристраивает голову мне на грудь, слышу (или вижу?) всполохи, которые все удаляются, пока не исчезают вовсе, как Жеребко-соседка подходит ко мне с обнаженной грудью и прислоняет свои соски к моим губам. Я припадаю к ним и проваливаюсь в небытие…
Просыпаюсь несколько раз, просыпаюсь от боли. У меня затекли руки, ноги, затекли плечи. Настя тоже просыпается. Осознавая это, я засыпаю снова и снова, пока Настя не говорит, что мы приехали.
Мы едем мимо дворцов, которые обрамляют улицу, дворцов, которые здесь никого не удивляют, мимо каналов, одетых в гранит, пока не подъезжаем к Стрелке Васильевского острова.
Меня потрясает Нева. Простором, свежестью, тем, что я ее вижу. С удивлением я понимаю, что на улице не так уж и холодно, а точнее, гораздо теплее, чем в Рязани. Автобус останавливается у архитектурного ансамбля Стрелки, и нам предлагают прогуляться. Я тут же достаю фотоаппарат.
Город ослепляет. Я хочу прыгнуть в Неву, залезть на колонны, подойти к каждому зданию. Я задыхаюсь от многообразия, поэтому фотографирую напропалую. Настя пытается меня остановить, но это невозможно: я снимаю наш автобус на фоне театра, снимаю Ростральные колонны и каждую скульптуру в отдельности.
Я забываю про Настю, и это обижает ее. Город становится на миг важнее, он загораживает ее величием, величием разума, воздвигшего произведения искусства.
Я подхожу к воде, залезаю на сфинкса, пытаюсь сдвинуть огромный шар… Настя останавливает мгновение: Родион-Сизиф пытается победить Время.
Начинает накрапывать дождь, теплый и ласковый.
Город притягивает и обволакивает, туманит ум.
Я фотографирую Настю на фоне двери. Музей, если он здесь и есть, закрыт, поэтому нас торопят, старательно загоняют в автобус, везут в ботанический сад, показывая по дороге конюшни и дворцы, дома знаменитых людей, статуи и деревья, скульптурные группы и тротуары.
Сад оказывается на удивление неказистым. В нем продают цветы, но они стоят так дорого… Вот черная орхидея, к которой доступ перекрыт, вот в центре зала огромная клумба, изображающая символы.
Настя беспокоится, что я опоздаю на автобус, и тянет за рукав.
— Еще один снимок.
Мы на носу корабля. Настя обнимает меня, а я прижимаюсь к ее похудевшему телу. Какие-то итальянцы фотографируют нас…
— Да, да. Все в порядке.
Трюм. Музей "Авроры". Откуда на корабле столько места?
Капитанская форма, кортики, панорамы, матросы…
Все, как один, худенькие. Робы у них грязные, ботинки тоже, лица измученные.
Дождь усиливается. Как бы ни был он приятен, люди покидают палубу и, проходя через два ряда лотков с сувенирами, вползают в чрева автобусов.