Когда непьющие, выполнив долг вежливости, разошлись, началось форменное безобразие.
Достаточно сказать, что дело дошло до драки между Димкой и женщиной-олигархом, которой почему-то очень понравилась моя мама.
Она прониклась к нам симпатией, когда узнала, где мы оба работаем, затем обнаружила общих с мамой знакомых, потом предалась воспоминаниям о прошлой жизни — она была провинциалкой.
Тут Димка начал обвинять ее в том, что такие выскочки, как она, превратили Москву в Вавилон. В ответ она обвинила его в тунеядстве и неумении зарабатывать.
Снобизм и анархия в Димке нарастали. Он напоминал польского шляхтича, над которыми так любил иронизировать Достоевский: гонор есть, денег нет, есть тщеславие, но нет оснований для него.
Когда Анна Евгеньевна (так ее звали) начала избивать Димку, а он, разъяренный, собирался ее убить (ее спас водитель, телохранитель, и, кажется, любовник), мама ушла в другую комнату. Я последовал ее примеру.
Крики и вопли продолжались до четырех утра.
Среди ночи нас несколько раз будили: сначала — Костик, чтобы я помог ему помирить в очередной раз Димку и Анну Евгеньевну. Костик все же был пьян или растерян, а, скорее всего, и то, и другое.
Затем маму разбудила Анна Евгеньевна. Ей захотелось выпить с ней на брудершафт.
Вся ночная катавасия напомнила детство — именно такие ночи начинались, когда отец уходил в запой.
Наутро мы с мамой проснулись раньше всех. Нам было нечем заняться, поэтому мама предложила помыть посуду. Часа за два мы перемыли все, что только можно.
К этому времени проснулась Катюля, которая поразилась поведению мамы. В Катюле будто что-то изменилось. Она умылась и стала помогать. Потом проснулся Костик. С ним мы отнесли стулья по соседям и разобрали столы.
Димка, как выяснилось, уехал к себе еще в восемь — он так и не лег.
Обед, а одновременно и завтрак, прошел в тишине.
Вечером к Катюле опять пришла подруга с коктейлями, и анкор завертелся с новой силой.
В ушах стоял развратный смех девицы, неприличные слова из анекдотов, которые я читал в туалете, потому что больше читать было нечего. И нарастало неодолимое желание побыстрее убраться отсюда.
В метро мы молчали.
Мама начала разговор только в автобусе. Мы поделились соображениями, которые полностью совпали: и о странности смерти, и о странностях людей, которых мы здесь встретили. Сошлись в одном. Нормальными с нашей точки зрения могли считаться только два человека — тетя Наташа и тетя Люба.
Рязань встретила нас своим дымом отечества, но он был сладок.
Выпускной. Араксия приглашает меня на танец. Я не вижу ее тела, хотя оно прижато к моему. Оно заслоняется глупостью. И то же я испытываю по отношению к другим. Они чувствуют это.
Городцова флиртует от безысходности. Наиболее лакомый кусочек — Вася — он один из нас не женат. И у него есть машина.
Вася предлагает постоять на крыльце — покурить вместе с ним.
Я разглядываю небо, пьяных подростков, которые не прочь были бы пройти в зал, если бы вход не охранялся.
Турлатово, погруженное во тьму.
— Настя ждет меня.
Вася задумчиво кивает.
Такси приезжает быстро, наделав переполоха, — деревенские нравы.
Водителю скучно, поэтому он задает вопросы. Поняв, что я не склонен к беседе, он сосредотачивается на дороге. Мы мчимся с огромной скоростью по окружной. Я вспоминаю ночь, летящее такси, себя, Женю и Риту. Как Женя прощался с ней, какие надежды питал.
Водитель берет удивительно мало.
Курсанты на КПП проводят меня долгими взглядами.
Настя долго не открывает. Спит.
— Если хочешь, ляжем, — предлагаю я.
— Давай лучше кофе?
— Давай.
Мы принимаем ванну. Свечи. Романтика. Тесно, темно и грустно.
После ванны я прошу ее надеть колготки и школьное платье. И еще — обувь матери.
Я сплю не с ней, а с иллюзиями: с Настей школьной поры, юной и не испорченной, с ее матерью, молодой и милой, с девицей, пришедшей в ночь из мира эротических фотографий, записанных Гансом.
Не знаю, кого представляет Настя. Да это не так уж и важно.
Неожиданно она просит об услуге — ей нужно помочь со сдачей античной литературы.
— Античной? А с какой стати ты ее сдаешь?
— Знаешь ли, Кисыч, — в ее голосе проскальзывает усмешка, — я времени даром не теряла. Я восстановилась на литфаке.
— Да ты что?
— А то!
— У тебя есть вопросы по античке?
— Да, есть. Кисыч, когда ты сможешь помочь?
— Вечером. В любое время.
Она идет в сопровождении симпатичной ногастой девицы. Раздражение и презрение. Я невольно сравниваю выражения на их лицах. У ногастой лицо не выражает ничего. "Безжалостный покой великолепной маски". Совершенно пуста. Но красива. Красивее Насти.
Я подошел к Демонической сзади. Мои действия оказались настолько неожиданными, что Настя не оказала даже рефлекторного сопротивления. В полуповаленном положении у меня на руках ее и встретил поцелуй.
Ногастая стояла и глупо улыбалась. Она не знала, что делать.
— Здрасьте, — обратился я к ней с приветствием. — Что же вы не предупредили Настену?
Настя спешно приводила себя в порядок. Она не знала, какие чувства ей следует выражать после этой выходки.
— Родя, познакомься. Это Света.
— Очень приятно.
— Света, это Родион.
Она протянула руку. Я пожал.
— Света выразила желание позаниматься вместе с нами.
— Что, прямо сейчас? — я понял, что в моем вопросе имеется некая двусмысленность, которую я и не думал выражать.
— Нет. Может быть, в воскресенье?
— А сегодня что? — спросил я, ибо совершенно потерял счет времени.
— Сегодня — пятница.
— Мне все равно. В воскресенье — значит, в воскресенье. Мне не составит труда вас подготовить.
В это время подошел тринадцатый. Настя начала продолжительно прощаться. Они мерзко поцеловались. Я схватил Настю за руку и увлек к автобусу. Мы влетели в салон, задыхаясь от бега.
— Надо же, успели! — выдохнул я. — Мы куда?
— Ко мне, куда же еще?
— А родители?
— На даче.
— "Пойдем ко мне, родители на даче".
— Точно.
Настя была немного раздражена, немного обескуражена.
Она предложила посмотреть фильм "Секретарша".
— Откуда он у тебя?
— Взяла в прокате.
Я вспомнил, что карточка у нее — сам отдавал.
Название показалось знакомым.
— Дай-ка посмотреть.
Точно. Это был тот самый фильм, рецензию на который я читал в "Новой газете" еще на пивзаводе. Те же кадры, тот же сюжет. Помнится, в свое время он заинтересовал своим психологическим эротизмом.
Мы разложили диван, включили телевизор.
Сюжет был незамысловат. Да и почерк фильма явно указывал на знакомство режиссера с "Горькой Луной".
Робкая забитая девица пытается устроиться секретаршей, но ей всюду отказывают. Наконец, она находит подходящее место. Начальник, юрист лет тридцати пяти, берет ее на испытательный срок, но ведет себя крайне агрессивно. Она запугана. Иногда его поступки становятся из ряда вон выходящими. Кульминация — он бьет ее по попе линейкой за то, что она неправильно заполнила бланк.
Девушка с ужасом понимает, что ей все происходящее нравится! Более того, она начинает специально что-то делать не так, чтобы быть наказанной. В общем-то, обычный садомазохизм, но обрисованный элегантно, тонко, немногословно, по-японски.
Когда юрист заставляет секретаршу ползти на четвереньках — очень эротичное зрелище, (именно эту раскадровку поместили и в "Новую газету" и на обложку видеокассеты), он вдруг понимает, что в своих извращенных мечтах зашел слишком далеко (надо заметить, что сексом они не занимаются), поэтому он увольняет секретаршу, но она приходит к нему домой с одной мыслью — пусть накажет и изнасилует.
Кончается все хорошо: все счастливы и нормальны в своем счастье.
Когда секретарша поползла на четвереньках, мое желание достигло критической точки — я набросился на Настю. Именно во время нашего совокупления я понял, что секс стал настолько обыденным, что мне его больше не хочется. Я с радостью отметил в себе это, потому что уже сейчас готов был бы расстаться, если бы не ожидал такого же завершения отношений, как и раньше, да даже не повторения пройденного пугало, а тоска, которую я начну испытывать, потеряв ее. Так уж получилось, что смысл бытия сосредоточился в ней — в форме, совершенно для этого непотребной. Но смысл, похоже, не особенно щепетилен в выборе форм.