Если теперь мы устремлены к бытию, понимаемому как конкретное неисчерпаемое, то прежде всего должны заметить, что оно, собственно говоря, не может зависеть от данности, не может быть констатируемым, но может быть лишь признанным — я бы даже сказал, если бы это не резало философское ухо, — скорее даже приветствуемым, чем признанным.
Данность всегда представляется нам как по праву доступное инвентаризации, как то, что тем или иным способом можно, в конце концов, пересчитать. Конечно, здесь скрывается идея, что это составное целое должно было само сложиться в результате сложения, или соположения, и что я в состоянии мысленно воспроизвести тот процесс, посредством которого это сложение, или соположение, производится на самом деле. Но эта доступность счету, эта учитываемость, очевидно, есть такого рода манипуляция, которая предоставляет мне возможность осуществлять мой контроль над чем-то, что я могу в той самой мере рассматривать как что-то инертное, причем нельзя оспаривать, что осуществление такого контроля в моральном плане связано с некоторым удовольствием.
Но как в таком случае я смог написать: «Доступное инвентаризации открывает простор для отчаяния»? Это — очень важное для меня наблюдение, так как в нем я вижу корень того, что я склонен назвать трагедией владения, или имения (de Г avoir). Как мне представляет
1 в действительности, конкретным образом (лат.).
56
ся, объяснение данного парадокса кроется в том, что эта мощь, эта бесконечная власть, применена здесь к тому, что она превосходит во всех смыслах. Чтобы конкретизировать мысль, я бы указал на впечатление зависания в тревоге, как бы с балкона над пустотой. В данном месте следовало бы соотнестись с чрезвычайно точными переживаниями или опытами того порядка, которые на первый взгляд могут показаться элементарными.
Представим себе такую ситуацию. С некоторого времени я нахожусь в одном месте, возможности которого мне сначала показались неисчерпаемыми, но мало-помалу я обошел все тропинки, осмотрел все «достопримечательности». И «от я охвачен каким-то нетерпением, скукой, отвращением. Я чувствую себя как в тюрьме. Место, где я нахожусь, представляется мне лишь набором возможных опытов, причем эти опыты уже пережиты. Впрочем, я не могу добиться того, чтобы мое состояние было понято другим, кто живет в этом же самом месте в течение многих лет, участвуя в его жизни в том смысле, что оно, напротив, имеет в себе нечто не подлежащее счету и, следовательно, не могущее быть исчерпанным. Совершенно ясно, что между ним и этим местом или местностью образовалась определенная живая связь. Напротив, с моей стороны нет ничего подобного. Я пришел сюда только для того, чтобы обогатить мое «имение» некоторым числом пронумерованных «деталей» или «вещей».
Я знаю, что это все только некоторая схематизация, но ей я придаю тем большее значение, что в жизни, я это констатирую с сожалением, я сам слишком часто настроен вести себя как такой коллекционер. Почему так происходит? Откуда это нетерпение? В основе подобной жадности, конечно, лежит сознание времени, которое проходит, сознание необратимости. Жизнь коротка, и надо прибавить к ней то и это. Но в то же время, когда я размышляю о ценности, которую может представлять собой подобное накопление, она мне представляется смехотворной. И что значит то, что я смог бы узнать и присоединить к себе, по сравнению с тем, чего я не могу увидеть, что мне не удастся ассимилировать? И здесь меня поджидает отчаяние, я как бы попадаю в окружение. И чувствую: это — тюрьма.
Если бы мы углубились в анализ этого примера в большей степени, чем я могу в данный момент, то, как мне кажется, мы бы отдали себе отчет в том, что там, где вступает в игру творческий обмен, где имеет место реальное укоренение, там слово «данность» утрачивает свой смысл и вместе с тем преодолевается сфера проблематического. Быть может, эта связь между данностью и проблематическим выявится более ясно, если мы обратимся к другому примеру, касающемуся опыта других.
Конечно, я могу рассматривать такую-то личность как своего рода минерал, из которого я могу извлечь, так сказать, определенную долю полезного металла. Все остальное для меня в таком случае не более чем отходы, которые я отбрасываю. Определяющим здесь выступает
57
критерий интереса, причем слово это не обязательно брать в его узкоутилитарном смысле*. Распространение анкетирования и интервью, конечно, подкрепило несостоятельное мнение, согласно которому живое существо ценно в той мере, в какой оно «интересно».
Здесь также в центре стоит коллекционирование. Я учреждаю в себе некое подобие библиотеки или музея, в которое требуется внести интересные элементы, поставляемые моим общением с другим. Речь идет о таком общении, в котором я ничего не даю другому — кроме того, что требуется, чтобы развязать его способность давать мне такие ответы, какие мне хочется получить. Ясно, что мой собеседник при этом никоим образом не рассматривается как живое существо. Он, по правде говоря, не является даже другим, так как в таком отношении, фиктивном и безжизненном, я и сам не выступаю как реальное существо.
«Другой как другой существует для меня лишь постольку, поскольку я открыт по отношению к нему, но я открыт в той мере, в какой я больше не черчу своего рода круг, в рамки которого я загоняю другого или, скорее, его идею. Ведь по отношению к такому кругу или в его рамках другой становится идеей другого, а идея другого — это уже больше не другой в качестве другого, это другой, взятый в связи со мной, разобранный, расчлененный или же находящийся в процессе разборки»1.
Но начиная с того момента, когда между мной и другим устанавливается коммуникация, мы переходим из одного мира в другой, внедряясь в ту зону, где один из нас не находится лишь среди других и где трансценденция принимает вид блаженства любви. Категория данности здесь преодолевается. «Никогда достаточно, всегда — больше, всегда — еще ближе» — вот простые слова, выражающие со всей очевидностью изменение перспективы, впрочем, частичное изменение, которое я стараюсь выразить. Тем не менее имеется один смысл, в котором ты мне дан, оставляющий нас в сфере проблематического вместе со всем, что оно может принести с собой неопределенного, сомнительного, ревнивого. Это — деградированное состояние, состоящее в том, что «ты» не выдерживает себя в качестве «ты». Но в некотором смысле его может и не быть. (Надо прочесть, например, «Исчезнувшую Альбертину» Пруста, прочесть в свете этих связей между данностью и сферой проблематического. У Пруста «ты» моментально превращается в «он(а)». Имманентная структура опыта безжалостно направлена на то, чтобы содействовать такому превращению.) Здесь отсутствие и смерть играют существенную роль.
Некоторые читатели могут поразиться тому месту, которое в моих сочинениях занимают смерть, самоубийство, предательство. Я считаю, что это место никогда не является слишком значительным и что любая философия, стремящаяся их избежать или смазать, тем самым
'Etre et Avoir. P. 155.
58
становится виновной в худшем из возможных предательств. Она, впрочем, неизбежно оказывается наказанной в том смысле, что срывается с маршрута, если использовать язык альпинистов. Впрочем, это сравнение можно было бы продолжить и дальше. Но столь же нужно указать и на существенное различие. Если для альпиниста головокружение является препятствием, подлежащим устранению, то я не побоюсь сказать, что для всякой метафизической мысли головокружение образует ее позитивное условие. Действительно, определенное сознание, определенное очарование бездной, возможно, необходимо для утверждения бытия в его полноте.
Отсутствие, смерть — в «Быть и иметь», так же как в «Онтологической тайне», — истолковываются как испытания. Понятие испытания имеет здесь существенное значение — и именно это я бы хотел здесь уточнить, — тем более что определенного рода религиозная проповедь, возможно, склонна была его невольно затенять. Ле Сенн подхватил идею испытания в своей работе «Препятствие и ценность». В значительной мере я согласен с ним, но я не знаю, доходит ли это согласие до совпадения наших взглядов. Я не буду при этом исходить из дефиниции этого понятия, которая должна быть конечным пунктом исследования. Слову «испытание» я придаю здесь grosso modo1 тот смысл, который имеется в выражениях типа «подвергнуть произведение, чувство испытанию временем». В данном случае я буду действовать так, как я привык, то есть анализируя конкретный случай. Например, двое молодых людей любят друг друга, будучи сами неуверены в прочности испытываемых ими чувств. В общем случае, по правде говоря, подобная неуверенность предчувствуется скорее их окружением, но здесь это неважно. Они решают (или за них решают), что какое-то время они будут жить в разлуке. Если их любовь выдержит это испытание, то они отсюда заключат (или заключат другие за них), что им разумно пожениться. Время и разлука не являются здесь только преградой, сопротивлением. Скорее это сопротивление будет использовано и ему будет придано значение трамплина. Это значение состоит в том, чтобы сделать возможным то, что можно назвать перенесенным вовнутрь конфликтом, внутренней конфронтацией. Чувство этих людей приобретает характер абсолюта, но при этом вмешивается рефлексия (исходит ли она от них самих или от их родителей), с тем чтобы придать этому абсолюту известную гипотетичность: а не ошибаетесь ли вы? Не ошибаемся ли мы относительно качества, реальной силы этого чувства? Реальной — подчеркнем это слово. Вопрос о реальности, совпадающий здесь с вопросом о значении или подлинности, тем самым поставлен. И именно на этот вопрос испытание позволяет ответить. Не будем обманываться словами. Время само по себе или разлука не судят, не решают. Но они проясняют сознание, позволяя ему сориентироваться в нем самом. Год спустя молодые люди встречаются, они признают, что...