Эти соображения вносят свой вклад в понимание той диалектики, которая упоминалась выше. Там, где Минковский говорит о порыве, я бы предпочел говорить о религии. Кроме того, важно подчеркнуть ту роль, которую играет здесь то, что я рискнул бы назвать категорией угрожаемого. Некое революционное воодушевление (выражаемое в формуле «я принадлежу делу») представляется мне совершенно неотделимым не только от могущественного, но и пронзительного чувства наличия враждебных сил, грозящих уничтожить это
'Minkowski. Le Temps vecu. P. 119.
77
дело, которому посвящают себя. Это я принадлежу,., взятое в его энергии, с максимумом серьезности и внутренней сплоченности, означает осознание принятого решения примкнуть к делу, которое может потерпеть фиаско и которому отдаются всецело, вместо того чтобы держаться в тени, на запасных ролях, оставаясь в позиции выжидания. И если это обстоит так, то нужно сказать, что явление я принадлежу... деградирует в той мере, в какой реальность, которой оно подчиняется, консолидируется, упрочняется и тем самым становится подобной машине, шестеренкой которой я являюсь. В качестве иллюстрации я бы напомнил здесь об одной любопытной советской пьесе под названием «Ржавчина», в которой это явление представлено очень ярко.
В рамках языка Бергсона феномен я принадлежу.., рассматриваемый в замкнутом мире, можно противопоставить тому же феномену в мире открытом и показать, что только второй случай имеет свое позитивное оправдание. Это позволяет, я полагаю, содействовать решению тех трудных и неясных проблем, которые ставит притязание «я», заявляющее требование «принадлежать самому себе». Чем больше я отождествляю себя с некоторой определенной системой конкретного интереса, тем более эта формула обнаруживает свою пустоту и даже порочность, сводясь, по сути дела, к протесту против тревожащих мой покой вторжений. В другом случае «я» утверждает себя как творческая сила, как свобода или, что то же самое, как мыслящее существо. По сути дела, я могу сказать «я себе принадлежу» лишь в той мере, в какой я творю, созидаю самого себя, то есть, признаем это, когда, говоря метафизически, я себе не принадлежу.
Это можно выразить еще и в зависимости от различения между «быть» и «иметь», что я уже подчеркивал много раз. Как бы ни было парадоксально это утверждение, но я прежде всего принадлежу тому, что я имею. Однако вся направленность духовной эволюции состоит в том, чтобы я осознал противоположную принадлежность: принадлежность тому, что я есть, то есть онтологическую принадлежность. Но я мог бы сказать: творческую принадлежность, причем оба этих выражения, на мой взгляд, имеют одно и то же значение. Второе выражение имеет лишь то преимущество, что оно развеивает ту атмосферу тяжести или внутренней скованности, которая, на первый взгляд, обременяет понятие принадлежности, рискуя пробудить представление о рабской зависимости. И чем больше над этим размышляют, тем сильнее убеждаются, как я считаю, в том, что переход от принуждения к свободе совершается внутри отношения принадлежности. Здесь открывается большой простор для размышления. Как в действительности оценить современное и анархическое представление о свободе, коренящееся именно в том, чтобы не принадлежать ничему и никому? Анализ показывает: то, что принимается здесь за полноту, является в конце концов не чем иным, как небытием. Но следовало бы рассмотреть более тщательно ту историческую связь, в силу
78
которой этот анархический индивидуализм и социализм, на первый взгляд противостоящий ему по всем позициям, не только сложились и развились одновременно, но порой и внедрялись друг в друга, как если бы в силу ясно различимой диалектики лишенное содержания единство «я», не принадлежащего никому, чтобы себя наполнить или поглотить, создавало фальшивую полноту социальности, превращенной в идола.
Обращаясь к другому уровню анализа, я бы хотел отметить странное, не логического, а феноменологического порядка несоответствие, существующее между утверждением я принадлежу тебе и его репликой, или противоутверждением ты принадлежишь мне. Последнее утверждение несет с собой претензию, а первое — ангажированность, добровольное обязательство. Трактуя одно и другое как констатацию, упускают нечто существенное, хотя в конце концов оба утверждения могут быть к ней сведены. Но основной философский вопрос, встающий здесь, состоит в том, чтобы узнать, в каком смысле проблема достоверности или законности может быть поставлена как по отношению к этому обязательству, так и в связи с этой претензией. И на второй проблеме я бы хотел сосредоточить свое внимание.
Предположим, что имеется такая точка зрения, исходя из которой можно будет решить достоверным образом, является ли эта претензия относительно «ты» законной. Какова же эта точка зрения? Здесь должны быть рассмотрены три позиции:
a) точка зрения утверждающего субъекта;
b) точка зрения «ты»;
c) точка зрения третьего лица, выступающего арбитром.
a) Первая точка зрения, это непосредственно ясно, в любом случае не может быть всеобщим образом принята. Ведь субъект такого утверждения в этом случае был бы и заинтересованной стороной, и судьей одновременно. Это означало бы: именно я уполномочен решать, является ли моя претензия относительно тебя обоснованной. Размышление показывает, что чем в большей степени это «ты» мыслится в качестве внешнего по отношению к субъекту, тем больше эта новая претензия, на этот раз относящаяся уже к самому суждению, должна рассматриваться как неприемлемая. В самом деле, она означала бы радикальный деспотизм.
b) Вторая позиция на первый взгляд представляется более приемлемой. «Ты мне принадлежишь: тебе и только тебе решать, прав ли ты, соглашаясь со мной в этом». Тем не менее это решение не лишено двусмысленности: что означает, по правде говоря, это «тебе решать»? Означает ли это, что я позволяю тебе решать, прав ли я?.. Но не означает ли тогда это, что в конце концов ты как раз мне не принадлежишь? Точная формула была бы такой: решать, принадлежишь ли ты мне, принадлежит тебе. Это так, если только мы не берем крайний случай, когда сказать «ты мне принадлежишь» означало бы следующее: поскольку ты принимаешь это решение (мне
79
принадлежать или отказаться от меня), постольку ты мне принадлежишь. Другими словами, в той мере, в какой ты свободен, в той мере ты мне принадлежишь.
с) Третья позиция, позиция третейского судьи, приемлема лишь в том случае, если «я» и «ты» полагаются совершенно внешними друг другу. В этом случае можно спросить, не является ли немыслимой принадлежность одного к другому.
Все это можно было бы проиллюстрировать самым конкретным и разнообразным способом. В частности, можно разобрать, что происходит между двумя влюбленными. Женщина говорит мужчине: ты мне принадлежишь. Ясно, что это утверждение может располагаться как в области претензии, так и в области констатации. Но лишь первое нас сейчас интересует. Мужчина, относительно которого высказана эта претензия, снижен по отношению к женщине на уровень раба (Самсон), если только при этом не будет иметь места компенсация с ее стороны (она: «но, с моей стороны, я принадлежу тебе») в форме добровольного присоединения. Однако сама по себе эта претензия является деспотической. Ведь я могу тогда делать с тобой все, что я захочу, все, что мне понравится. Но если она внутри скомпенсирована, то ее масштаб, ее сила смягчены. Ведь поскольку я принадлежу тебе так, как ты мне принадлежишь, то я не могу хотеть сделать с тобой то, чего ты сам не хочешь. В этом случае мой каприз сам собой уничтожается в качестве каприза. И отсюда следует, что я не могу даже решить, а не лучше ли бы было для тебя же, если бы ты мне не принадлежал. И более глубоко: поскольку я прекращаю принадлежать сам себе, постольку уже неверно говорить, что ты мне принадлежишь. Мы вместе трансцендируем каждый себя в глубинах нашей любви. Тем самым сомнение, рискующее поселиться в каждом из нас, исчезает, уступая место высшей уверенности, которая нас превосходит. Отсюда сама мысль о третейском судье и посреднике отходит на задний план, становясь чистым абсурдом, так как отсылка к другому здесь исключается сама собой: другой может существовать по отношению ко мне, но не по отношению к нашей любви. И никто не наделен не только способностью судить любовь, но даже ее постичь: с чем бы он мог ее сравнить? Сам принцип сравнения или сопоставления, каким бы оно ни было, отрицается нашей любовью. Вероятно, здесь и только здесь, замечу мимоходом, становится возможным придать конкретный смысл понятию абсолюта, взятого в строгом смысле слова.