Осмысливая идею ответа, размышляя о составляющих ее элементах, я пришел к необходимости осмыслить понятие «ты» как таковое. Многочисленны были эмпирические, а отнюдь не абстрактные и спекулятивные пути, которые привели меня к необходимости сконцентрировать мою мысль на этой идее. Мы слишком долго путешествовали по дорогам абстракций, чтобы я не чувствовал за собой права ввести сюда некоторые биографические моменты, важные для меня. К тому же не упоминал ли я только что, что биографическое, с одной стороны, и духовное, даже интеллектуальное, — с другой, нераздельны?
Во время войны, будучи отстранен от мобилизации по состоянию здоровья, я проводил расследования очень трудного и специфического характера, касающиеся военных, исчезнувших при неизвестных обстоятельствах, которые часто практически невозможно было восстановить. Таким образом, я вынужден был отвечать на вопросы, чаще всего адресованные мне людьми, которые являлись передо мной собственной персоной и сразу же сообщали мне свой страх и ужас непосредственно своим голосом, взглядом... Этот опыт истинно человеческого контакта с неизвестными людьми, опыт приобщения к их чувствам сыграл фундаментальную роль в разработке моей философии. Эти неизвестные были для меня сначала просто X и Y, но через некоторое время мне удавалось понять их беспокойство, сделав его в какой-то степени своим. В дальнейшем станет ясно, как все это происходило. Но это еще не все.
Случилось так, что во время войны я вместе с моими друзьями проводил определенные опыты метапсихического плана, и результаты их оказались несколько двусмысленными. Но они побудили меня к постановке вопросов, пусть странных и отличных от тех, которые считаются философски благопристойными, но касающихся самой сути дела. Я не намерен описывать здесь в деталях эти опыты, которые представляли раньше и представляют теперь особенную важность. Единственное, что я могу сказать, — это то, что я сам оказался медиумом, но находился в состоянии совершенной ясности сознания до такой степени, что я сам был еще и зрителем. Эти опыты осу
26
ществлялись с помощью планшетки. Подобно тому как это происходит, когда используют стол, мы действовали с помощью вопросов и ответов, и я ощущал себя не источником тех, чаще всего непредвиденных, ответов, которые давала планшетка, а их проводником. Ни в каком смысле я не мог бы сказать, что отвечал именно я. Но кто же это был? И следующим движением моей мысли было желание спросить — каково точное значение самого этого слова «кто»! Указание на бессознательное казалось мне (кажется и теперь) достаточно трусливой попыткой нашего ума обойти те проблемы, которые трудно четко и последовательно сформулировать.
Я ограничиваюсь этими замечаниями, которые могут помочь нам проникнуть в конкретные подосновы моих размышлений по поводу отношений между «я» и «ты», метафизической важности понятия «ты».
Напомним сначала то, что я только что говорил об объекте: это то, что меня не воспринимает, для чего я не существую. Напротив, я обращаюсь к другому человеку как к «ты», как к такому существу, которое, по всей видимости, способно ответить мне тем или иным образом. И этот ответ может передаваться не только в словах. Наиболее ярко выраженная форма призывного обращения — молитва — лишь приблизительно может найти свое выражение в произносимых словах, так как она есть некое внутреннее преображение или прилив таинственных сил, невыразимое умиротворение.
Когда я определяю другого как он, я отношусь к нему как к отсутствующему; именно его отсутствие позволяет мне его объективировать и рассуждать по его поводу, воспринимая его как некую данную мне природу или сущность. Но существует присутствие, являющееся одним из видов отсутствия. Я могу вести себя в присутствии кого-либо, как если бы он отсутствовал, и это может быть проиллюстрировано примерами, взятыми из повседневной жизни. Я здесь воспроизведу, несколько дополнив, страницу из моего «Метафизического дневника».
«Я встречаю на железной дороге некоего незнакомого мне человека, мы разговариваем о погоде, о новостях войны (этот текст датирован апрелем 1918 г.)*, но, хотя я и обращаюсь к нему, он не перестает быть для меня «кем-то», «этим человеком»; он прежде всего таков, каким я его узнаю, мало-помалу входя в детали его биографии. Этот контакт можно сравнить с заполнением вопросника, с указанием справочных данных, с которыми это лицо для меня идентифицируется. Вы можете представить себе, что находитесь в присутствии некоего чиновника, который желает установить вашу личность. Но что интересно: чем более отчужден от меня мой собеседник, тем более отчужден и я по отношению к самому себе; находясь рядом с кем-то, я сам становлюсь кем-то другим, если только я не есть в буквальном смысле никто — только лишь перо, выводящее буквы на бумаге, или просто регистрирующий аппарат... Но может так случиться, что между мной и другим образуется ощутимая связь,
27
например, я обнаруживаю некий общий для нас опыт (мы бывали в одном и том же месте, подвергались одной и той же опасности, оба жаловались на такого-то человека, читали и любили такую-то книгу); таким образом создается связь, благодаря которой я и другой становимся мы; то есть этот другой перестает быть он постольку, поскольку становится ты; слова «ты также» наполняются в данном случае особой значимостью. Мы общаемся, и это значит, что другой перестает быть для меня поводом для разговора с самим собой, он уже не стоит между моим «я» и мною самим. Этот «я сам», с которым я объединился, чтобы его изучать, судить о нем, как бы растворился в этом живом единстве, которое он образует теперь с моим «я». И вот перед нами открывается путь, ведущий от диалектики к любви.
Существо, которое я люблю, не есть для меня третье лицо. Оно способно раскрывать мне меня самого. Мое внешнее сопротивление и защитные реакции исчезают одновременно с тем, как падают барьеры, разделяющие нас друг от друга. Все более очевидным становится его присутствие в том кругу, который отделяет нас от внешнего мира и по отношению к которому все третьи лица становятся другими».
Я смогу выразить это, если скажу, что я эффективно общаюсь с самим собой только в той мере, в какой я общаюсь с другим, когда этот другой становится для меня «ты». Такая трансформация может происходить только благодаря движению внутренней разрядки напряжения, которой разрешается судорога моей сосредоточенности на себе самом, деформирующая мою личность. Я решил недавно возразить А. Жиду по поводу текста его «Новых яств» (с. 113): «Познай самого себя. Максима столь же вредная, сколь и несовершенная по форме. Кто наблюдает себя, тот останавливается в своем развитии». Но я думаю, что это выражение только потому несовершенно, что требует своей доработки. Познание самого себя, критикуемое Жидом, — это именно то, чего думают достигнуть, сосредоточившись на самом себе, и что есть не что иное, как упрощенное и изуродованное осознание реальности, которую мы можем постигнуть только через других и лишь постольку, поскольку мы поддерживаем с ними живую связь, одухотворенную милосердием.
Теперь нужно продолжить эти рассуждения в область собственно метафизическую, не просто экстраполируя, а и осмысливая их. Мы понимаем уже сейчас, что соотносительные, но еще неразвитые категории того же самого и другого здесь преодолены, трансцендированы. Я хотел бы, имея такую возможность, проиллюстрировать это пьесой «Квартет фа-диез», которая в этом смысле кажется мне очень важной. В финальной сцене этой одной из наиболее значимых пьес из всего написанного мною для театра мы присутствуем при таинстве недоступного для рассудка примирения между Клер и Роже, ее вторым мужем, братом Стефана, который был ее первым мужем и с которым она развелась, так как он был ей неверен. Клер и Роже почувствовали, что между ними встает все более и более ощутимая преграда — вос
28
поминание о том, кто для одного является символом братской общности навеки, а для другой воплощает горечь обманутой любви. Музыка— Стефан был композитором — позволяет им более глубоко проникнуть в суть их отношений. Клер вынуждена спросить себя, не любит ли она еще, хотя и не осознавая этого, своего первого мужа, с которым, как ей казалось, она уже рассталась навсегда, в лице его брата, похожего на него и никогда не склонного его осуждать. Я процитирую здесь только несколько реплик из упомянутой сцены, и этого будет достаточно, чтобы придать более конкретный смысл, более непосредственный колорит этой части моего изложения.