§ 225. Сатира частная издевается над каким-либо особенным недостатком нравственным, и притом так, что здесь поэт либо прямо противопоставляет себя развращенному свету, либо надевает личину безумца, говорит его языком, превозносит его неразумие как выспренную мудрость, дабы такую ироническую речь сделать вразумительною для всех и каждого и, если возможно, для самого глупца. Наконец, общая посмеивается тщете всех занятий человеческих в мнимой их самостоятельности и в действительном ничтожестве перед идеалами разума.
§ 226. Сатира личная есть произведение того рода комической красоты, который я называю гротеском; она своевольна, обращается без разбора и к дурачествам, и к странностям, и к порокам, не исключая физических, и любит оригиналы отечественные и современные; частная принадлежит пародии; она шутлива и преимущественно карает часто скрытные, предрассудками оправдываемые проступки и дурачества известного состояния, общества, века, касающиеся более наружного поведения, нежели внутреннего характера, более приличия, нежели нравственности; общая есть дело юмориста, она исполнена важности и силы и нападает на великие пороки в человечестве, но изображает их более в жалком, нежели смешном их безобразии.
§ 227. Во всех сих формах а) со стороны теоретической сатирик выкажет знакомство с высокими идеалами жизни, без чего он, отвращая людей от глупостей и пороков одного рода, наклонял бы их к порокам и глупостям другого рода. Не менее того и б) со стороны нравственной одушевит он себя благородным негодованием мудрого, обращаемым только на самые предметы, то есть на безнравные явления, а не увлечется чувством ненависти, злобы и презрения к виновникам оных, которое с тайным удовольствием терзает их по крайней мере словами, будучи не в состоянии мстить за себя делом, и которое посему здесь, равно как в первом случае, выставляет собственное его безумие на посмешище. Наконец, в) и оригинальное соображение, тонкая острота и искусство не столько учить других, сколько давать им повод вразумляться, примирят самолюбивую даже чувственность с угрюмою моралью сатирика и вплетут цветы в его венок терновый.
О целости или равновесии безусловных и относительных форм поэзии
§ 228. Эпопея, лирика и драма, как виды поэзии безусловной, и поучительные поэмы, идиллии и сатиры, как виды относительной поэзии, определены в своих предметах, границах и законах, и что допускает здесь известная форма, то может отметать другая, не как по себе дурное, а как чуждое и неуместное. Такие противоречия смущают душу тем более, чем несходнее картины поэзии с действительным положением людей и чем тверже она уверена, что коль скоро открывается разделение, то вместе с тем дается и возможность соединения.
§ 229. Почему а) где, с одной стороны, предоставленное самому себе человечество как главнейший предмет, обрабатываемый идеальным искусством, раскрылось во всевозможных направлениях общественной и частной жизни; где, с другой, б) дух поэта, образованный наукою, искусствами и опытами, может следовать мыслью за развитием, в котором сам принимал или мог принимать участие; но где, наконец, в) с третьей, не смея по званию своему придерживаться того, что представляет ему ежедневный опыт, удаляется в собственную свою область, то есть в область фантазии, и здесь в исторической жизни вымышленного или в вымышленной жизни исторического героя дает видеть характер и дух целого человечества, как оно развивается в своих силах при содействии внешних обстоятельств, там начертывает он высочайший идеал своего искусства – роман, такую же самую целость поэтических очарований знакомой жизни для воображения, какую для внешних чувств представляет сценика с ее оперою в ряду художеств.
§ 230. Роман есть эпопея, в которой, однако, не изображается отдельное происшествие, а начертывается целая характеристическая история человечества в известном веке и на известной степени образования. Почему он объемом, разнообразием сцен, эпизодами и проч. не только равняется с эпопеей, – даже превосходит ее, останавливаясь на всякой черте, которая может объяснить какое-либо событие или явление. Но все объяснения свои заимствует он из господствующего здесь начала свободы, то есть из первоначального образа мыслей и чувствований героя, ибо роман есть история героя, которая в его лице сосредоточивает всю занимательность и которая там, где развитие предоставляется не руководству высших сил, а собственным способам и естественному ходу человечества, удаляет все чудесное, дозволяя разве случаю занимать иногда его место.