Опыт о критике

Чтоб каплю смысла выдавить из них!
О рифмоплеты, вам ли делать стих!
Да, ныне барды наглые пошли;
Есть критики, что впрямь с ума сошли.
Дурак набитый, уйму разных книг
Он проглотил, но ни в одну не вник,
Себе лишь внемлет, ведь его язык
Его же уши поучать привык.
Все он читал, — все, что читал, громил,
Ни Драйдена, ни Дарфи[21] не забыл.
Об авторах плетет он всякий вздор:
Тот, мол, купил стихи, а этот — вор,
"Лечебницу" и ту писал не Гарт[22].
Ему приятель — каждый новый бард,
Чьи промахи готов он выявлять;
Поэтам бы успеть их исправлять!
Неудержим хлыщей таких напор,
Не защищен от них не только двор
Собора Павла, но и сам собор[23]:
У алтаря найдут и даже тут
Своею болтовней вас изведут.
Всегда туда кидается дурак,
Где ангел не решится сделать шаг.
Серьезные не судят столь легко,
В сужденьях не заходят далеко,
С опаской молвят, лишь бы без греха;
Но шумным ливнем хлынет чепуха —
Все напрямик, все в лоб, ни вспять, ни вбок,
Ну впрямь ревущий бешеный поток.
Но где тот муж, кто может дать совет
И, сам уча, ценить ученья свет?
Кто злобы и пристрастия лишен,
Ни слепо прав, ни тупо убежден,
Воспитан, а не только просвещен,
И хоть воспитан, откровенен он?
Кто друга пожурит за ложный шаг,
Врага похвалит, коль достоин враг —
Отважности и честности союз?
Кто с широтою сочетает вкус
И знает не одну лишь мудрость книг,
Но глубоко людскую жизнь постиг,
Душою щедр, надменности лишен,
И если хвалит, есть на то резон?
Такими были критики; таким
Рукоплескали Греция и Рим.
О, это были славные века!
Покинул первым Стагирит брега;
Исследовать глубины он поплыл,
Он правил верно, многое открыл,
Ведь над отважным парусом всегда
Светила Меонийская звезда[24].
Поэты, дикой вольности сыны,
Неистово в свободу влюблены;
Отныне волю их связал закон,
И убедились все, что нужен он;
Властителю Природы должно знать,
Как гений свой разумно обуздать.
Гораций нас чарует колдовской
Изысканно-небрежною строкой
И незаметно вовлекает в круг
Своих понятий, словно близкий друг.
Он так же смело мыслил, как творил,
Он пылко пел, но сдержанно судил,
И то, чем всех пленил искусный стих,
Запечатлел он в правилах своих.
Успели наши критики в ином:
Бесстрастно пишут, судят же с огнем.
Теряет в их цитатах больше Флакк[25],
Чем в переводах продувных писак.
Изящно Дионисий[26], например,
Толкует то, что говорил Гомер;
Он много новых прелестей извлек
Из бесподобных знаменитых строк.
Шутник Петроний[27] — сколько у него
Фантазии, какое мастерство!
Нас покоряет смелой остротой,
Ученостью и светской простотой.
В труде Квинтилиана целый свод[28]
Предельно ясных правил и метод;
Таким бывает оружейный склад:
Все вычищено, выстроено в ряд,
Все под рукой — не просто тешит глаз,
Готово в бой, как только дан приказ.
Все девять Муз в тебя вдохнули пыл,
Лонгин[29]! и критик их благословил.
Судья, был строг твой ревностный надзор
И беспристрастен страстный приговор;
И в высь зовя, ты в собственном труде
Был сам всегда на должной высоте.
Так критики наследовали трон,
Так своеволье заменил закон.
Подобно Риму знания росли
В державе покорителей земли;
И щедро расцвели искусства там,
Где довелось летать ее орлам[30];
Враг Латия принес погибель им,
И вместе пали — знания и Рим.
Жестокость к суеверью привела,
Под гнетом стыли души и тела;
Считалось: лучше верить, чем понять,
А быть глупцом — и вовсе благодать;
Второй потоп, казалось, наступил,
И дело готов[31] инок довершил.
Эразм[32] (священства слава и позор!),
Чье имя оскорбляют до сих пор,
В свой дикий век на варварство восстал,
И был повержен им святой вандал.
Дни Льва златые! Снова праздник Муз[33],
И ожил лавр, и пробудился вкус!
И гений Рима, этот исполин,
Пыль отряхнув, поднялся из руин.
Затем искусства-сестры расцвели;
Жизнь — скалы, форму — камни обрели;
Стал благозвучней храм, чем был досель;
Пел Вида и творил сам Рафаэль.
Бессмертный Вида[34], над твоим челом
Поэта лавр овит судьи плющом;
Тебя Кремона будет вечно чтить
И может славу с Мантуей[35] делить!
Но вскоре, нечестивцами гоним,
Весь цвет искусств покинул вечный Рим[36];
И север стал обителью для Муз,
Но в критике всех превзошел француз:
В стране служак, где чтут закон зело,
По праву Флакка правит Буало.
А бравый бритт, да разве примет он
Чужое — и культуру, и закон?
Кичась свободным разумом своим,
Презрел он то, что нам оставил Рим.
Но кое-кто все ж был (хвала судьбе!),
Кто больше знал, чем позволял себе,
Кто жаждал дело древних отстоять,
Умы законам подчинить опять.
Известна Муза[37], чей девиз гласит:
"Природы чудо создает пиит".
Был славный, благородный Роскоммон[38],
Он так же был сердечен, как учен;
Он мудрость древних глубоко постиг,
Всех знал заслуги, лишь не знал своих.
И был Уолш[39] — давно ль! — судья, поэт,
Кто точно знал, что — хорошо, что — нет;
Кто слабости прощал, как добрый друг,
Но был ревнитель истинных заслуг.
Какое сердце! Что за голова!
Прими же, друг, признания слова
От Музы, продолжающей скорбеть;
Ее, младую, научил ты петь,
Отверз ей выси и подсек крыло
(Тебя уж нет, и время то ушло).
Подняться ль ей? — Она уже не та,
Отяжелила крылья суета;
Желает разве неучам — прозреть,
Ученым — в знаньях больше преуспеть;
Не жаждет славы и презрит хулу;
Бесстрашно судит, рада петь хвалу;
Равно не любит льстить и обижать;
Не без греха, но лучше ей не стать.