В конце концов он выбрал тот номер, с которым его свела судьба, и это было правильно; что бы ни стояло на его пути, какие бы препятствия ни возникали — он все равно здесь остановится. «Кто кого возьмет — шум нас или мы его?» Для угрозы он выставил на окно остро отточенные карандаши, накупленные им в течение долгих лет скитаний по разным странам, но даже и в чужих местах он все же чаще других покупал карандаши немецких фирм: каким маленьким стал вот этот, с того января в Эдинбурге, сколько же воды утекло с тех пор? Веер из карандашей молниеносно смахнул ветер, они смешались с клочьями пепла, закружившимися в клубах дыма, вырвавшегося из объятий пламени, а внизу перед домом, рядом с кухонной дверью, прямо от которой уходила дорога в чертополох, на свалку и на болото, сидел поваренок с ножом, размером во всю его руку, и чистил крупную рыбу, наваленную перед ним горой, от ножа летела во все стороны, серебрясь и сверкая, рыбья чешуя. «Добрый это знак или наоборот?» Ах, да все равно уже поздно, все равно невозможно начать писать в первый же день. Привыкший продлевать эту игру, он испытал, в который уже раз, облегчение, что отложил все на завтра, и, воспользовавшись поводом, отправился бродить по пустырю, отработать, так сказать, несколько прогулочных маршрутов для себя, отыскать протоптанные на открытом месте тропинки — не слишком каменистые, но и не болотистые, не слишком продуваемые резкими западными ветрами, но и не пролегающие в затхлых зонах полного безветрия.
При этом в нем что-то происходило. Тогда, как только зародилась сама идея, озарившая его написать «Опыт познания природы jukebox», он представлял себе все это в виде диалога на театральной сцене: в качестве реквизита сам jukebox, что бы он ни олицетворял собой для каждого присутствующего в зале, для абсолютного большинства, вероятно, вообще что-то очень далекое от жизни и даже нереальное, и тогда один персонаж, как бы представитель от публики, выступает в роли вопрошающего, а второй, как лицо «сведущее» в этой области, компетентно отвечает на вопросы, в противоположность диалогам Платона, где вопрошающий Сократ знает о проблеме гораздо больше того, кто, во всяком случае поначалу, распираемый от предчувствия предвзятых суждений, провозглашает свои истины-ответы; скорее всего случится даже так, что знаток предмета только через вопросы спрашивающего уяснит для себя, какими «искомыми ценностями» обладает предмет-реквизит, участвовавший в той игре, из которой складывалась его жизнь. Но с течением времени он как-то позабыл про сценический диалог, и «Опыт» замаячил перед ним в виде несвязного хаоса разнообразных форм художественного письма — как бы это их назвать? — ну вроде бы, так ему казалось, в том числе и тех, что созвучны джазовым? аритмичным? мелодиям, со звуками которых слился для него jukebox и которые напоминали ему о нем: сиюминутные образы будут сменяться более пространственными и во временном отношении тоже, а потом внезапно обрываться новыми повествовательными приемами; за ключевым словом будет следовать развернутый репортаж об отдельных моделях jukebox вместе с описанием конкретного места его нахождения; от одного блока зарисовок без всякого перехода вдруг внезапный скачок к одной из цитат, а та в свою очередь и тоже без перехода, без всякой витиеватой вязи, вносящей в повествование гармонию, уступит место, возможно, всего лишь бесконечно нудному перечислению заглавных титров репертуара и имен певцов, обнаруженных во время углубленного поиска, — причем в роли основополагающей формы, образующей каркас повествования, выступит все та же игра в вопросы и ответы, но как бы между прочим, определенно уж фрагментарно, обрывочно, с синкопами вкраплений и обязательным их выходом из текста, в комбинации с похожими на отдельные кинокадры кусками прозы, в центре внимания которых каждый раз будет находиться другой музыкальный автомат, и, отталкиваясь от него, вновь будет разворачиваться живая многокрасочная картина или молчаливый натюрморт, расходясь широкими кругами вокруг предмета исследования — если получится, — выплескиваясь за пределы страны, а может, и всего лишь до ближайшего самшита в конце перрона. Он надеялся, что ему удастся перевести свой «Опыт» в другую тональность, заставить звучать его как «Балладу о jukebox» — распевный, так сказать, мелодичный и «гладкий» текст во славу музыкального автомата, при условии, конечно, что после всех задуманных экзерсисов он зазвучит сам по себе и будет исполняться как хорошая песня. Ему даже казалось при этом, что подобный эксперимент с литературными формами не только отвечает запросам самого специального объекта изображения, но и требованиям времени. Разве не производили на него ошеломляющего впечатления эпические формы прошлых эпох — их единство, их жесты заклинаний, желание повелевать (чужими судьбами), притязания на абсолютное знание происходящего и поразительная наивность суждений, что практикуется, кстати, в книгах и сегодня, но производит лишь жалкое впечатление жеманства и надутого чванства? Сведение воедино разнопланового материала — мелких отступлений и более пространного изложения темы — и притом не только в привычных рамках замкнутых форм, а также и как свободного сквозного повествования, могло бы стать, особенно теперь, благодаря его полноценному и всеобъемлющему эмоциональному и глубокому опыту, стимулирующему полное единение с предметом, заманчивым для него приемом при написании книг: соблюдать дистанцию; окружать объект со всех сторон; обрисовывать контуры; обыгрывать детали — одним словом, сопроводить свое дело со всех сторон охранной грамотой. И тут во время его поисков хоженых и нехоженых путей, при бесцельном блуждании по безлюдной саванне в его сознании включился и властно заработал совсем другой ритм, не ведающий резких переходов и скачков, напротив, единый, ровный, тот, который вместо того, чтобы окружать и обыгрывать, прямолинейно и ответственно перешел in medias res