Родных полевых хибарок давно уж нет и в помине; только гораздо более вместительные, используемые для длительного хранения сена сараи на лугу. Но как раз в те времена, такие давние, их очарование как домашнего очага и любовь к тем местам перешли у него в увлечение «джукбоксами». Будучи подростком, он ходил с родителями не в харчевню и не затем, чтобы выпить лимонаду, а к «вурлитцеру» («Wurlitzer Is Jukebox» — вот их девиз того времени), туда, где можно было послушать пластинки. То, что он рассказал об овладевавшем им каждый раз чувстве родного с детства и дорогого ему по воспоминаниям явления, стоило ему лишь мимоходом увидеть заветную хибарку среди полей, в полной мере относилось и к музыкальным автоматам, вошедшим повсюду в обиход под словом «джукбокс». При этом внешний вид тогдашних музыкальных автоматов и даже набор пластинок играли поначалу гораздо меньшую роль, чем особый звук, исходивший из нутра джукбокса. Он не шел, как дома, из стоящего в красном углу радиоприемника сверху, а откуда-то словно из подземелья, и еще, возможно, при той же громкости звука, не из самого привычно тянущего волынку говорящего ящика, а вибрировал где-то на таинственной глубине, заполняя собой все помещение. Казалось, что это вовсе не автомат, а скорее особый музыкальный инструмент, благодаря которому музыка — правда, как он узнал об этом позже, только определенная — приобретала некий доминирующий фон, сравнимый разве что со стуком колес и грохотом проходящего мимо товарного состава, вдруг превращающимися при прохождении его по железнодорожному мосту в буханье и скрежет железа. Однажды, намного позже, другой ребенок застыл возле такого джукбокса (где как раз играла выбранная им самим пластинка Мадонны «Like a Prayer»), еще совсем маленькое существо, так что вся гигантская мощь расположенных внизу динамиков была направлена на детское тельце. Ребенок слушал, весь обратившись в слух, став очень серьезным, полностью погрузившись в магию звуков, а родители, собравшиеся уходить, стояли уже в дверях и неоднократно звали свое дитя, в промежутках улыбаясь и как бы извиняясь перед другими гостями за своего неразумного отпрыска, и так длилось до тех пор, пока песня не отзвучала, и ребенок, все такой же серьезный и переполненный благоговейным восторгом, молча прошел мимо отца и матери и вышел в дверь на улицу. (Исходя из этого, не объяснялся ли провал той модели jukebox, походившей на обелиск, не столько ее необычным внешним видом, сколько, возможно, тем, что звук и сама музыка уходили в потолок?)
Кое-что с джукбоксами все же было иначе, чем с ветхими хибарками в поле, ему было недостаточно, чтобы они просто стояли: они должны были играть, тихо мурлыкать — еще лучше, если запускал их кто-то другой, — сиять как можно ярче, будто из самых затаенных своих глубин; нет ничего более печального и безотрадного, чем такой темный, холодный, отслуживший свое металлический ящик, чего доброго, еще стыдливо спрятанный от посторонних глаз под связанной крючком салфеточкой, столь знакомой по обычаям в альпийских краях. Таких уж абсолютно точных сведений об этом у него, правда, не было, сейчас он смог вспомнить только про один сломанный jukebox в японском местечке Никко, знаменитом своим храмом — на протяжении всего такого длинного путешествия и скитаний между югом и севером единственный в этой стране jukebox, заваленный горой иллюстрированных журналов; и первое, что он сделал, так это тут же освободил прорезь для монеток, заклеенную клейкой лентой, — ну вот, хотя бы так, наконец-то. В честь своей находки он заказал еще одно саке и пропустил в зимних вечерних сумерках поезд на Токио. До этого он уже побывал в одном забытом храме, чуть севернее городка, среди лесов, прошел мимо остывающего, но еще вспыхивающего языками пламени костра, радом метла и кучка снега, а еще дальше, в горной части острова, посреди ручья горбился обломок скалы, огибая который пенилась и бурлила быстрая вода, и эти звуки напомнили ему другой знакомый утес среди другого горного ручья — так и слышалось тому, кто хотел это слышать, как разносилась во Вселенной трансляция наполовину протяжно-напевного, наполовину звучащего как барабанная дробь обращения к Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций всей планеты. А потом ночью в Токио люди перешагивали через лежащих вдоль и поперек на ступеньках вокзала людей, а еще позднее, и опять вблизи храма, один пьяный остановился перед курившимся жертвенным дымом, помолился и исчез, пошатываясь, в темноте.