[18] в рассказ, над которым он работал, входила среди прочего, все больше утверждаясь в нем, одна незапланированная им женская фигура; и не так чтобы, когда пишешь бог весть что в угаре звуков, потому что много пьешь, а потом все вычеркиваешь, нет, она не исчезала из текста и на утро следующего дня. Значит, не ради только одного того, чтобы уехать как можно дальше, снялся он с насиженного места в период раздумий и внутренней подготовки (что вообще нельзя сделать по заказу, преднамеренно, сидя дома за письменным столом и заставляя себя насильно мыслить, — такое могло оказаться результативным только при сравнивании одного с другим и распознавании отличий), а чтобы еще и посетить те кабачки и бары, где стоял jukebox. И когда потом он сидел в баре одного сутенера, где в jukebox всадили однажды пулю, или в кафе, где собирались безработные, но где всегда оставляли свободный столик для сбежавших из соседней психушки — тупые, неподвижные и бескровные физиономии, приходившие в движение, только чтобы проглотить таблетку, запив ее пивом, — ему никто не хотел верить, что он пришел сюда не ради этого сборища, а чтобы в какой уже раз послушать «Hey Joe» и «Me and Bobby McGee». Но разве он приходил туда, где стоял jukebox, не для того, чтобы, так сказать, удрать от современной действительности? Очень может быть. Но в противоположность такому утверждению случалось, как правило, вот что: рядом с «его» jukebox все, что находилось вокруг, приобретало черты явного присутствия действительности. Если удавалось, он усаживался в этих заведениях на такое место, откуда ему было видно все помещение и хотя бы краем глаза еще маленький кусочек внешнего мира. И это приводило иногда — в симбиозе джукбоксы и полета фантазии, без ненавистного ему принудительного наблюдения — к усилению ощущения присутствия действительности, а может, еще и некоторых других моментов. И то, что в них при этом конкретно материализировалось, были не столько бросающиеся в глаза внешние детали или раздражители, сколько обычные неприметные вещи, их формы и краски, и такая, более насыщенная внутренне действительность казалась ему чем-то очень ценным — не было для него более драгоценного и достойного увековечивания материала, чем она; это как своего рода трепетное ожидание чего-то, возникающего при чтении пробудившей к себе интерес книги. Ведь говорило же это о чем-то, когда человек просто шел, куст шелестел на ветру, желтый автобус поворачивал к вокзалу; уличный перекресток имел форму треугольника, в дверях стояла официантка, на бортике бильярдного стола лежал мел, шел дождь и и… и… и… Да, так оно было — реальная действительность обретала прочный скелет! И тогда внимания удостаивались даже мелкие привычки, свойственные «нам, любителям jukebox», пусть вариаций было и не так много. Один, например, нажимая на клавиши, чаще упирался рукой в бок и чуть наклонялся вперед, почти касаясь автомата, другой выбирал пластинку двумя руками — широко расставив ноги и соблюдая дистанцию, вытягивал при этом руки вперед, словно техник-оператор, у третьего пальцы взлетали над клавишами, словно у пианиста, и он тут же отходил от автомата, уверенный в своих действиях, или оставался стоять, дожидаясь результата эксперимента, пока не раздавались первые такты (и после этого исчезал, возможно, даже не дослушав мелодию и покинув бар), а кто-то принципиально вынуждал других ставить все его мелодии, выкрикивая от стола заученные наизусть номера хитов; причем общим для всех них было, что они видели в джукбоксе некое подобие живого существа, вроде домашнего животного: «он что-то капризничает со вчерашнего дня», «уж право не знаю, что это с ним сегодня, ровно как спятил». Казались ли ему все эти автоматы действительно на одно лицо? Нет. Были явные различия — от четкого неприятия до удивительной нежности и даже почтительного уважения. К продукту серийного производства? К следам человеческих рук на нем. Даже сама форма автомата со временем значила для него все меньше и меньше. Если спросить его, jukebox мог быть продуктом военных лет, даже из дерева, или называться вместо «Вурлитцера» просто «музыкальным ящиком», «Симфонией» или «Фанфарой», а сам корпус оказаться порождением немецкого экономического чуда, лишенным всякой подсветки, из темного непрозрачного стекла, бесшумным и по виду как бы вовсе непригодным к употреблению, но как только в него попадала монетка, тут же вспыхивало табло, оповещая о богатстве выбора, а стоило нажать клавишу, нутро его оживало и слышалось жужжание поиска, сопровождаемое блужданием светового луча по темному переднему стеклу. Теперь для него не так уж и важен был тот особый звук, шедший откуда-то из глубины, словно из-под множества наслоенных друг на друга пластов, некое своеобразное трубное завывание, которое порой и можно-то было услышать, только если специально вслушиваться, подобно тому — так это ему представилось однажды, — как слышится в романе Уильяма Фолкнера «Дикие пальмы» рев реки, затопившей своими водами землю до горизонта: откуда-то из глубины, из-под тихих стоячих вод бескрайней стихии, «the roaring of the Missisipi»