[19]; при необходимости он довольствовался теперь репродуктором на стене, откуда выходил еще более плоский или гремящий, как жесть, звук, хуже, чем из транзистора, а уж в крайнем случае, когда в общем гуле бара тонул любой звук, ему достаточно было знакомого ритмичного вибрирования воздуха, в котором он мог различить припев или хотя бы один такт выбранной им — единственное условие — музыки, из чего потом внутри него самого узнаваемо звучал весь хит, от вибрации к вибрации. Некую неприязнь, наоборот, он испытывал теперь к тем музыкальным автоматам, репертуар которых не отличался индивидуальностью, не давал возможности сделать непосредственно «личный» выбор, будучи частью стандартного набора пластинок, кочующих из одного бара в другой, через всю страну — одинаковые, без вариантов и поставленные во все заведения, как бы навязанные каким-то безымянным центром, — и он представлял его себе чем-то вроде мафии в музыкальном мире. Такие серийные блоки — а во всех странах теперь, кроме них, ничего другого и не было — без разнообразия, выбрать можно было только то, что модно в данный момент, и которые сразу можно было вычислить, даже если они были запущены в досточтимый «Вурлитцер», не по отпечатанным на пишущей машинке разноликим буковкам, а по набранной типографским способом программке — ровные строчки с именами певцов и названиями исполняемых ими хитов занимали теперь все табло. Но странным образом он избегал и те музыкальные автоматы, где программа заложенного в них комплекта пластинок, как меню некоторых ресторанов, сверху донизу и слева направо была написана от руки одним и тем же почерком, хотя, как правило, именно в этих случаях каждая пластинка словно специально предназначалась для него одного. Ему не нужно было, чтобы такой набор олицетворял собой какие-то продуманные действия, свидетельствовал, например, о благородстве порывов, подлинном знании дела, посвященности в тайны, стремлении к гармонии, — нет, он должен был демонстрировать полную случайность, частично включая в себя незнакомые мелодии (с годами их становилось все больше и больше), многие из которых обращали его в бегство, но среди них попадались иногда, как жемчужинки, и такие (достаточно было, если среди бесчисленного множества отпечатанных названий отыскивалось несколько), которые отвечали в тот момент его душевному настрою. И такие музыкальные автоматы тоже можно было определить по внешнему виду их табло: по разношерстности напечатанных и написанных от руки названий и прежде всего по количеству много раз заменявшихся строчек, и все разными почерками — то выведенные по-печатному буквы, чернилами, а то небрежно написанные, чуть ли не в стенографической манере, свойственной секретаршам, однако в большинстве своем, несмотря на разницу в завитках и наклоне букв, начертанные все же с особой тщательностью и ответственностью, а некоторые, похожие на детские каракули, смотрелись словно нарисованные, и среди слов с множеством ошибок то и дело попадались совершенно правильно написанные (со всеми диакритическими знаками и дефисами), и если это делала официантка, то для нее это были сплошь иностранные фамилии и слова; бумага местами уже пожелтела, буквы выцвели, стали слепыми, их было трудно разобрать, возможно, полоски наклеивались одна на другую, новые свеженаписанные названия поверх, но старые просвечивали сквозь них, становились уже нечитабельными, однако догадаться еще было можно. Со временем он все чаще бросал сначала взгляд на табло с предлагаемым выбором пластинок, а потом выискивал «свои», обозначенные разными почерками, даже если там оказывалась всего одна-единственная из них. И случалось иногда так, что именно ее — будь она для него прежде чужой и абсолютно неизвестной — он потом сидел и слушал. Так, однажды в алжирском баре в предместье Парижа, стоя перед jukebox (на табло сплошь французские названия, тотчас же говорящие о засилии мафии в шоу-бизнесе), он вдруг увидел с краешку наклеенную полосочку, написанную от руки, очень большими неровными буквами, каждая четко выписана, словно восклицательный знак, и выбрал этот контрабандой прошмыгнувший сюда арабский шлягер, а потом поставил его еще раз, и даже сейчас в ушах у него сразу зазвучала та звонкая арабская мелодия «SIDI MANSUR», что означало, как сказал очнувшийся на мгновение из своего оцепенения бармен, название «особого, не совсем обычного места» («просто так туда не ходят!»).