Означает ли это, что он сожалел об исчезновении своих джукбоксов, этих атрибутов вчерашнего дня, лишенных скорее всего перспективы второго рождения?
Нет. Он только хотел, прежде чем и сам окончательно потеряет их из виду, запечатлеть это явление и тем самым показать, что мог значить такой неодушевленный предмет и, прежде всего, что за звук он рождал.
Небольшое кафе-столовая при спортивном комплексе на окраине Зальцбурга. На открытом воздухе. Светлый летний вечер. Джукбокс выставлен наружу, рядом с открытой дверью. На террасе от стола к столу снуют различные посетители — голландцы, англичане, испанцы, — беседуя на своих языках, это заведение обслуживает одновременно и кемпинг, раскинувшийся по соседству перед лётным полем. Начало 80-х годов, аэродром далеко еще не «Salzburg Airport», последний самолет совершает посадку с заходом солнца. Деревья между террасой и спортивной площадкой — березы и тополя, в теплом воздухе непрерывное трепетание листвы на фоне оранжевого от заката неба. За одним из столиков сидят местные, члены спортивного рабочего клуба «Maxglan» и их жены. Футбольная команда, пока еще во второй лиге, снова проиграла сегодня после обеда свой очередной матч и, по-видимому, сойдет с дистанции. Но сейчас, этим вечером, опечаленные и расстроенные игроки говорят, пока у стойки происходит постоянное хождение туда-сюда — от палаток и назад, — в том числе и о деревьях. Они внимательно разглядывают их: какие они стали большие и какими прямыми выросли с тех пор, когда они, члены клуба, тогда, в те далекие времена, собственноручно и все вместе выкопали эти молодые деревца из черной болотистой топи и посадили их здесь рядками в жирную глинистую почву! Песню, вырывающуюся из джукбокса, стоящего возле дверей, в паузах которой слышно, как шелестит и шумит листва и доносится размеренный гул голосов, тающий в медленно меркнущем дне и наступающей вечерней темноте, поет бодреньким голосом Хелен Шнайдер, а называется она «Hot Summer Nites». Внутри кафе пусто, и ветерок задувает в открытые окна белые занавески. Вдруг он замечает, что в углу все же кто-то сидит — молодая женщина, она беззвучно плачет.
Многие годы спустя. Гостиница — gostilna — на самой макушке югославского Карста, недалеко от магистрали со стороны Штаньел (или Сан-Даниеле-дель-Карсо). Внутри гостиницы. Мощный старомодный джукбокс рядом со шкафом, на пути в клозет. За прозрачным пластиковым стеклом виден круг с комплектом пластинок и играющая тарелка. Чтобы привести автомат в действие, бросают не монеты, а жетоны, и потом нужно не нажать на клавишу — здесь она всего одна, — а покрутить сначала колесико, пока на шкале не совместятся желанный номер и бегающая черточка. Автоматический тонарм положит затем не без элегантности пластинку на диск, напоминая своими движениями согнутую в локте руку, когда безупречный в своем фирменном облачении официант сервирует для вас стол и ставит заказанное блюдо. Gostilna весьма просторная, со многими залами, в которых в этот ранний осенний вечер — за окном на плато свирепствует, не зная устали, пришедшая с северных гор burja, или bora — полно людей, в основном только молодых: прощальный бал по окончанию школы — выпускники старших классов со всех республик Югославии; они встретились здесь впервые и пробудут несколько дней. Неожиданно сквозь ветер доносится с гор типичный гудок местного поезда, глухой низкий звук средства передвижения по Карсту. Напротив привычного портрета Тито на стене висит такой же цветной, но еще больших размеров портрет не столь известной личности — бывший владелец, покончивший жизнь самоубийством; его жена говорит, он был родом не отсюда (по-ихнему так, если он даже родился в соседней деревне в ближайшей долине). Песню, которую в этот вечер вызывает нажатием клавиши один ученик за другим и она разносится по всем залам, поют как патриотическую, при этом по-детски задорно и весело, дружно и хором, можно сказать, от имени всего народа, ритм танцевальный, а в припеве только одно-единственное слово — Югославия!
И еще раз несколько лет спустя. Снова летний вечер, сумерки еще не сгустились, на сей раз на итальянской стороне Карста, точнее на границе между поднявшимся однажды из моря известняковым плато и низменной долиной, прорезанной здесь железнодорожными путями станции Монфальконе; по другую сторону от нее сразу начинается крутой подъем на плато, каменная пустыня прикрыта на этом участке путей небольшим сосновым леском, а по эту сторону — железнодорожный вокзал, окруженный совершенно другой растительностью: кедры, пальмы, платаны, рододендрон, непременный фонтан и щедро вытекающая из питьевого источника вода при беспечно открытом на перроне кране. Jukebox стоит в баре, под настежь распахнутым окном при послеполуденной жаре, дверь, тоже нараспашку, выходит прямо на железнодорожное полотно. В баре практически нет никакой мебели, а та, что есть, сдвинута в сторону там сейчас моют полы. На мокрых каменных плитах террасы играют блики, отражаясь от jukebox, — блеск, который постепенно исчезает по мере просыхания плит. В окне появляется очень бледное лицо барменши, особенно по сравнению с загорелыми лицами ожидающих на перроне пассажиров. После отправления скорого поезда Триест — Венеция здание вокзала кажется опустевшим; только на скамейке борются друг с другом двое подростков и громко вопят при этом, вокзал для них в данный момент — игровая площадка. Из темноты между соснами Карста по ту сторону дороги с шумом вылетают ночные бабочки. Длинный запломбированный товарный состав ползет, погромыхивая, мимо, единственные светлые пятнышки на темных вагонах — покачивающиеся на тоненьких проволочках маленькие пломбы. В наступившей после этого тишине — промежутке между свистящими полетами последних ласточек и бесшумным появлением летучих мышей — разносятся далеко вокруг звуки играющего jukebox. Подростки еще какое-то время продолжают возиться. Не для того чтобы послушать музыку, а скорее случайно, из своих контор выходят на набережную двое чиновников, а на пороге зала ожидания появляется уборщица. И вдруг повсюду обнаруживаются незамеченные до той поры фигуры. На скамейке под самшитом — спящий. На траве позади туалета расположилась группка солдат — без малейших признаков багажа при себе. На перроне в сторону Удине стоит, прислонившись к столбу, огромный негр, тоже без багажа, в одной рубашке и брюках, впившихся ему в живот. Из глубины соснового леска вылетает, делая крутые виражи вокруг друг друга, парочка голубей. Такое впечатление, что все эти люди никуда не собираются уезжать, что все они — местные жители или служащие при вокзале и железнодорожных путях. Центром этого места является фонтан с пенящейся, разбрызгиваемой и разносимой легким бризом пресной водой и мокрыми следами от множества подошв вокруг на асфальте, опять подошвы, к которым припечатывает свои следы и последний из только что утоливших свою жажду. Чуть дальше, вдоль путей, туда можно дойти пешком, выходит из-под земли на поверхность карстовая подземная река Тимаво, с тремя рукавами, которых во времена Вергилия, если верить «Энеиде», было девять, она быстро становится широкой и впадает затем в Средиземное море. В песне, что играет jukebox, рассказывается о письме молодой женщины, судьба забросила ее далеко от родных мест, а заодно и от всего привычного и того, о чем она мечтала, — сама она олицетворяет собой теперь мужество, а может, и удивительную тоску и печаль; песня разносится в вечерней тишине окрест Монфальконе и называется «Анкоридж, Аляска», а поет ее от имени той далекой подруги голос Мишель Шокед.