Юрий Тола-Талюк
Опыт присутствия
ОПЫТ ПРИСУТСТВИЯ
(В РОССИИ)
Когда мы начинаем жить, – жизнь интересна, самодостаточна, и нет надобности задумываться над ней. Импульс, полученный от рождения, несет человека над всеми сюжетами биографии не то что бы без особого размышления, а без опыта, позволяющего понимать и обобщать.
Но вот появляется /возраст/, но вот, появляется опыт. Мы начинаем понимать. Увы, уже нет энергии, позволяющей применить понимание. Мы ищем аудиторию, наполненную людьми с энергией, но без опыта. Нашли. К нашему разочарованию они уже открывают собственную жизнь. Их самоутверждение не нуждается в наставниках. У нас нет контактов. Общество разрушило механизмы, поддерживавшие авторитет отцов. Интенсивность информационных потоков, уничтожает традиции, уничтожение традиции приводит к потере самой важной информации – той, что определяет преемственность поколений. Общество не научилось усваивать суть предыдущих уроков.
Негативные процессы не обошли стороной даже богатые европейские страны с глубокими культурными традициями. А что говорить о странах, где культурная традиция была насильственно разрушена? В этом отношении исключительное место занимает история нашего Российского
Отечества. Россия вообще страна уникальная по своей способности разрушать традиции. Ее ломал Владимир, насаживая среди языческих славян греческое православие; ломали татары, устанавливая татарское иго; ломали князья, когда сбрасывали татарское иго; ломали цари-реформаторы. После Ивана Грозного социальное уродство приобрело особый оттенок. Постарался и Петр Первый, на крови приблизив цивилизацию, которая уже открывалась нам в силу естественных информационных процессов. Но самое страшное произошло в октябре 1917 года. Тогда Россия произвела на свет невиданно большую ложь. Ложь набирала силы к концу советской власти и не умерла в августе 91-го, дав еще более опасные метастазы. В этой лжи сформировалась специфическая система. Отличительная черта ее – доведение до совершенства условий зависимости человека от власть предержащего. В условиях национальной нищеты зависимость стала фатальной. От нее страдают даже нынешние олигархи, потому что их капиталы не защищены законом и определяются произволом властей. В сложившейся системе социальный успех личности достигается не через самоутверждение, а через унижение. Но это всего лишь следствие, горький плод новейшей истории России. Причины возникали там, в начале ХХ века, где была уничтожена естественная эволюция общества.
С 1937 года я нахожусь в омуте Отечественной истории, являюсь ее свидетелем и материалом строительства.
Понимание ситуации пришло ко мне довольно рано, после того как я обнаружил себя на территории этой страны. Я старался жить вне лжи и вне зависимости, которую она порождает. Мне не всегда удавалось устоять в полной мере, но моя воля, духовное и интеллектуальное начало, были обращены в сторону свободы и правды. Трудно ли держать удары судьбы, я попытался понять, обращаясь к памяти, стараясь проследить ее движение в котле общественно-политической жизни.
История моего вращения внутри событий и станет предметом повествования. Конечно, важно, останется ли написанное достоянием только моего внимания, или кто-то еще захочет проявить к нему интерес. Общение – диалог, где стороны находят взаимовыгодный интерес. Интерес – это особое движение души постороннего человека, возможное лишь в том случае, если душа идет за чем-то привлекательным, но он не должен быть несчастным путником, бредущим за голосом Сирены.
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ
– Что такое цивилизация, или вообще человечество? – Это опыт, размещенный в сознании отдельного человека, то есть в твоем сознании. Приходилось ли тебе задумываться о том, что действие, мелькающее перед глазами на экранах телевизора – это то, что в состоянии усвоить и переработать только твое сознание, и нет никаких
Соединенных Штатов и никакого Китая отдельно от него. Но это вовсе не то, что имели в виду Юм, Беркли или Фихте. С пеленок, обогащая архивы памяти, мы далеки от "измов", на которых строятся философские теории познания. Я просто напоминаю, что все, что ты видишь и переживаешь – это твой опыт, точно так же, как и опыт любого другого человека. Ты не можешь вместить в себя целый континент. Ты усваиваешь только информацию о нем.
Он помахал рукой, одновременно перебирая пальчиками, не без изящества подтверждая, что информация бывает всякая, самая разнообразная, но ничего, кроме нее. Непринужденность жеста – свидетельство большого опыта общения, умения говорить с людьми, что-то такое пробормотало мое сознание. Но слова, которые я должен был высказать вслух, казались мне неуместными.
Это странное существо, конечно, пребывало там же, где Америка или
Китай, то есть в моем сознании, но я никак не мог отделаться от ощущения реальности его присутствия. Каждое произнесенное слово воспринималось вполне нормально, со звуком и ощущениями, как все приходящее извне. И все же, такого со мной не случалось еще ни во сне, ни наяву. Вообще-то я находился в очень привычном для себя месте – в собственном кабинете. За окном смеркалось и уже начинало попахивать гарью торфяников и дымом вечно тлевшей едким смрадом городской свалки. Прямо передо мной светился экран компьютера. Как механический сверчок стрекотал системный блок. В окно кивала значительно поредевшая груша, соблазнявшая меня уже пару дней особо крупным, ярко-желтым экземпляром, висевшим на краю ветки. Слева, из шкафа, привинченного прямо к стене, сурово поглядывали на нас всякие умные книги. Пространства кабинета, довольно миниатюрного, едва хватало на одного человека. А тут этот фрукт… Он сидел, а меня подмывало сделать что-то, чтобы подтвердить реальность присутствия этого…, голова напрягалась в поисках подходящего определения, но в лабиринтах извилин тасовалось банальное: "фантом",
"бред собачий", "крыша поехала" и еще из Высоцкого: "Я подумал – это джин, ведь он же может многое…". Я ничего не делал, обманывая себя тем, что просто забыл, как этот "бред собачий" попал сюда. Ну, и еще, свойственное моей натуре чувство деликатного отношения к субъектам общения, не позволяло решиться протянуть руку и потрогать его, словно из-за боязни передать чувство собственной неловкости. Но момент для выяснения природы его происхождения был упущен. Наша беседа находилась в самом разгаре. Скорее это было похоже на монолог. Монолог напомнил мне всемирно известную сцену с черепом, и поскольку я не мог выступать в роли черепа, то для себя решил называть его Йориком.
Йорик небрежно скользнул рукой по корешкам переплетов, покачивая головой и бормоча под нос имена авторов книг: – Самуэльсон,
Макконнел и Брю, Мескон и Хедоури… – Его рука остановилась на
Священном Писании.
– Возьмем, например, Библию, – продолжал он, – Долгое время свое представление об историческом прошлом европеец черпал именно оттуда. Что-то там выглядит как иносказание, например, страдания праведного Иова. Книга царствий позволяет переноситься в эпоху Саула и Давида, а историку с воображением создать убедительную картину тех времен. Потом реконструкция становится исторической памятью всего человечества, кирпичиками цивилизации, а потом мы начинаем верить, что так было на самом деле.
Он задумался, меланхолично поглядывая на меня.
– А как вы представляете, например, свою собственную историю? – Он вдруг улыбнулся улыбкой, в которой присутствовало поощрение уверенное и даже нахальное. Быть может, у меня возникла досада и желание перечить, но это словно почистило мою память и приблизило прошлое. – Ну?…
Черное звездное небо проносилось мимо меня где-то немного сбоку.
Мне нравилось ехать так, лежа животом на санках, когда скрипящий снег летит перед глазами так близко-близко, что кружится голова и тогда кажется, что сдвинулся с места весь огромный небосвод, с его бесконечными созвездиями и мирами. Папа всегда начинал бежать трусцой, подражая лошадке, когда видел, что я лег на живот и свесил голову позади санок. В этот момент он замолкал, бежал некоторое время, а потом переходил на спокойный шаг и продолжал рассказывать:
– Если ты посмотришь прямо над собой, то увидишь созвездие