- Как вы считаете, Лев Абрамович, а какая завтра будет погода?
Лев так привык к этому вопросу, что отвечал таким же заученным тоном, не задумываясь:
- Думаю, погода будет лучше, чем сегодня, дорогая.
После этого они садились ужинать, потом пить чай.
Лев Абрамович уже давно привык к тому монотонному голосу, каким она отчитывала домработницу, когда та не точно соблюдала рецепт приготовления щей или жареной курицы, к тому набору обычных двух-трех фраз, которыми они с дочерью обменивались во время обеда. В такие моменты он чувствовал себя абсолютно лишним, чужим в собственном доме, в своей семье. Часы на стене тикали мелодично - тик-так, маятник раскачивался из стороны в сторону, и все это происходило как будто совершенно без его участия. Нет, вообще-то, не совсем так, его участие требовалось регулярно, и происходило это с периодичностью примерно раз в неделю. Тогда Шейла говорила ему, поджав губы:
- Лев Абрамович, мне неудобно напоминать вам об этом, но деньги, которые вы давали на расходы на прошлой неделе, уже закончились. Вам, наверное, это непонятно, конечно, ведь вас это не интересует, но продукты опять подорожали. Элеоноре необходимо обновить гардероб к летнему сезону.
Лев отчитывал круглую сумму, каждый раз все большую, и никак не мог понять, как можно за неделю потратить такие деньги. В подобных раздумьях протекали его дни, и он утешался работой, думая, что, видимо, создан для того, чтобы зарабатывать деньги, раз так считает его жена, и работал без отдыха, все больше и больше, забывая обо всем.
Так было, пока он не встретил Розу. Лев удивился, как эта хрупкая, мягкая женщина смогла за несколько месяцев их скоропалительного романа внушить ему такую уверенность в себе, в своих силах, в завтрашнем дне. Ничего не произошло, он остался прежним, но почувствовал себя намного сильнее и счастливее.
С тех пор он старался не замечать заученно-монотонных фраз жены, ее напряженных манер, ее колкостей по поводу его недостаточно быстрого продвижения по службе, ее нервно-истеричного состояния, когда они говорили о чем-либо, касающегося их дочери. Лев понял, что только она, только Элеонора заставляла сильнее биться сердце Шейлы. Когда речь заходила о дочери, ноздри Шейлы начинали трепетать, щеки покрывались странным румянцем, и голос становился необычным - она как будто пришептывала, постоянно мялась и подбирала слова.
"Пусть хотя бы дочь вырастит в любви", - думал Лев. Для сыновей он об этом и не мечтал, с ними Шейла обращалась также, как с мужем, ну, может быть, чуть-чуть помягче, когда дело касалось Элеоноры:
- Семен, отвези Элеонору к преподавателю, Михаил, сходи с Элеонорой к портному, а то он опять сдерет втридорога. Да смотри, чтобы материю на платье взял настоящую французскую, а не из Владимирской губернии, деньги-то не ворованные, каждый рубль на счету.
***
В тот июльский день над городом с утра нависала гроза. Небо налилось свинцовыми тучами, и то спешило разразиться струями ледяного дождя, то опять переставало, и только ветер гулял по опустевшим улицам, поднимая клубы пыли.
Шейла затеяла стирку. Стирка в доме всегда начиналась стремительно, как июльская гроза. Шейла нашла в кармане брюк своего мужа письмо. Написанное мелким почерком, оно повествовало о любви и было подписано именем Роза. "Какой кошмар, ведь они даже не думали скрываться", - подумала Шейла.
Роза, высокая брюнетка с тонкими чертами лица, с длинной шеей, с ласковыми речами, была женой хозяина компании, в которой работал ее муж.
Шейла не устраивала скандалов, не била посуду, не плакала. Она затаила злобу. Злоба поселилась в ней, с каждым днем разрастаясь все сильнее, как огромный спрут, опутывала ее нервы, печень, проникала в желудок и отравляла съеденную пищу. Злоба росла, а вместе с ней росла маленькая Элеонора, ее последний ребенок, ее цветок, на который она не давала упасть ни тени проблем и забот. Ее Элеонора была не такая, как они все, она была возвышенным существом высшего порядка. Это чувствовалось во всем: в ее плавных, неторопливых движениях, в изгибе ее тонких рук, когда они падали на клавиши фортепьяно, в изнеженности ее речей.
Шейла была уверена, что Элеонора никогда не повторит ее судьбу. Шейла рано вышла замуж, скиталась с мужем и маленькими детьми, терпела нужду и тяготы постоянных переездов, грубость этого человека, ее мужа, и получила за это предательство, обман, нож в спину.
Потом грянула революция с ее хаосом, неразберихой, отрицанием всего, что казалось раньше непреложной истиной. Хозяин вызвал его и сказал, что собирается уехать в Англию, предложил ехать вместе с ним. Лев и сам понимал, что оставаться в России рискованно.
Вечером он получил записку от Розы. Роза умоляла ехать в Англию, писала, что жить без него не может, что в Англии можно быстро разбогатеть.
Лев решился поговорить с Шейлой.
- Хозяин предлагает мне ехать с ним в Англию. Оставаться в России опасно. Посмотри, что происходит вокруг. Неизвестно, что будет дальше. Подумай о детях.
Как раз о детях Шейла и думала. Вернее, не обо всех, а о дочери. О ней, Элеоноре. Англия. Одно звено из цепи ее успеха выпадает. В мечтах о будущем Шейла стояла именно на сцене Большого зала Московской консерватории. Перспективы в Англии не просматривались. В Лондоне Шейла никогда не была, поэтому ей трудно было представить себе там блестящее будущее ее гениальной дочери.
Зачем он хочет ехать туда? Понятно, зачем. Не хочет разлучаться со своей Розой. Как бы не так, они никогда не будут вместе.
Наутро Шейла сказала мужу:
- Я все обдумала, Лев. Мы никуда не поедем. В Лондоне нет консерватории, соответствующей редкому таланту твоей дочери. Подумай об Элеоноре, Лев.
С тех пор Лев только и думал, что об Элеоноре. Элеоноре нужны были лучшие учителя по фортепьяно, лучшие ноты, новые платья, модные украшения. Элеонора всегда должна была блистать, сиять, она должна была быть лучшей во всем, и, прежде всего, конечно, в музыке.
Льву всегда казалось, что многочасовые упражнения за фортепьяно подорвут здоровье молодой девушки. Вместо того, чтобы двигаться, гулять, общаться со сверстниками, Элеонора, бледная, худая, по десять часов в день сидела за инструментом.
Медленные аккорды, наполнявшие дом с утра до вечера, наводили на Льва невыносимую тоску. Лев объяснял это тем надрывом, который произошел у него в душе после отъезда Розы. Музыка, которая, казалось, должна была вдохновлять и радовать, у Элеоноры была не такой. Музыка Элеоноры была вымученной, тоскливой, это был плод не окрыляющего вдохновения, а каких-то титанических, неимоверных усилий, предпринимаемых усталой девушкой, запертой в душной комнате своей властной матерью.