— Это была твоя идея.
— Да. Но (Хлоя провела рукой по волосам.), возвращаясь к тому, о чем ты меня спрашивал, ты можешь серьезно сказать, романтика — анахронизм или нет? Я думаю, если бы можно было прямо спросить, большинство людей, конечно, согласились бы с тем, что в наше время уже нет и не может быть никакой романтики. Но они не обязательно сказали бы правду. Это лишь способ защитить себя от того, чего они действительно хотят. Изначально они верят в это, а потом изображают, что не верят, пока жизнь не заставит или не даст возможность поверить. Мне кажется, многие люди охотно отказались бы от своего цинизма, если бы только могли, но большинству так никогда и не предоставляется случай.
18. Ничто из того, что говорила Хлоя, не воспринималось мною буквально. Я, напротив, прислушивался к подтексту в уверенности, что смысл следует искать именно здесь, а не там, где он обычно находится, — толкование заменяло мне слушание. Мы говорили о любви, моя Венера рассеянно помешивала свой, теперь уже остывший чай, но что этот разговор значил для нас? О каком «большинстве» шла речь? Был ли я тем мужчиной, который призван уничтожить ее цинизм? Что этот разговор о любви мог сказать об отношениях между его участниками? Снова ни одного ключика. Тон разговора предусмотрительно отстраненный. Мы говорили о любви вообще, старательно обходя то, что предметом обсуждения, лежавшим перед нами на столе, была не природа любви per se[13], а жгучий вопрос, кем были мы (и кем могли бы стать) друг для друга.
Или думать так выглядело смешным? Или между нами на столе не было ничего, кроме недоеденных кусков пирога и двух чашек чая? Была ли на самом деле в Хлое та отстраненность, которую она старалась показать, и действительно ли она думала то, что говорила, — в прямом противоречии с главной заповедью кокетства, никогда не говорить того, что думаешь?
19. Насколько сложно было сохранять ровный тон, когда Купидон был так пристрастен, когда так очевидно было, о чем он беспокоится, желая, чтобы это было правдой? Приписывал ли он Хлое чувство, которое на самом деле испытывал один? И можно ли вменить ему в вину старое как мир заблуждение, когда мысль: «Я хочу тебя» ошибочно приравнивается к другой, отвечающей ей мысли: «Ты хочешь меня»?
20. Для прояснения своих позиций мы призвали на помощь третьих лиц. У Хлои на работе была подруга, которая постоянно влюблялась в неподходящих парней. Теперь в роли очередного мучителя выступал курьер.
Не понимаю, зачем тратить даже минуту своего времени на человека, который примерно в три тысячи раз глупее нее, у которого даже не хватает порядочности хорошо обращаться с ней и которому в принципе она нужна — я ей говорила — исключительно для секса. Это бы ладно, если бы и ей он был нужен для секса, но нет! И в результате она получает худшее в обоих смыслах этого слова.
Звучит ужасно.
Да, действительно печально. Человек должен вступать в отношения, в которых оба равны, когда один готов дать другому столько же, сколько получить, а не так, что одна сторона хочет весело провести время, а другая ищет настоящей любви. Мне кажется, все мучения происходят от того, что люди не до конца уверены в себе, в том, что им нужно от жизни, или еще в чем-то, — в результате нарушается равновесие.
21. Мы на ощупь подыскивали себе ориентиры и сговаривались о дефинициях. Мы шли окольными путями, спрашивая друг друга, «что человек ждет от любви». В этом «человек» средствами языка выражалось обоюдное желание оставаться в стороне, отказ от личной заинтересованности. Хотя такой ритуал можно было бы назвать игрой, он был одновременно очень серьезен и очень полезен. В сомнениях и нерешительности («да» или «нет»?) была определенная логика. Даже если бы Хлоя в какой-то момент решила в пользу «да», ритуальное движение от А к В через Z имело бы преимущества перед прямым сообщением. Оно сводило к минимуму риск обидеть партнера, если он не хочет, а если хочет, более осторожно наводило его на мысль о взаимности. Грозный смысл всеобъемлющего «Ты мне нравишься» смягчался добавлением: «Но не настолько, чтобы я тебе прямо так и сказал…»
22. Мы были вовлечены в игру, которая позволяла нам как можно дольше отрицать, что мы вообще в ней участвуем, — в игру, главное правило которой состояло в том, чтобы со стороны не было заметно, что это игра, — как будто обе стороны и не догадываются о ее существовании. Мы говорили на языке, используя обычные слова, но придавая им новые значения, разрабатывая связь между скрытым и обычным смыслом: