Допустим, гармония вашего служения и их процветания длилась годы. Конечно, через болезни, страхи, уколы, пипетки, ночные ветстанции, где по кафельному бункеру ада ходят неприкаянные добряки, держа в объятьях больных – поникших, смиренных, из которых не все выживут; где стоят на рентген, к хирургу, трепещут, надеются, остро живут настоящим. Конечно, через вставание по ночам – кого-то тревожно вырвало или кот пометил слишком близко к носу, до утра не дожить, через борьбу за их здоровье, через страх за их пропажу – к Утрате. И произойдет она не идиллически, а разверзнутся все страшные кафкианские бездны неправдоподобия реальности и нереальности искомого варианта правдоподобия. Вас подведет ваша уверенность, что вы овладели искусством содержать подопечных. Вас подведет ваше заблуждение, что вы и только вы организуете их бытие. Вас подведет все. И начнется ужасное балансирование между смиренным пониманием фатальности случившегося краха и острожалостным стремлением – искать, спасать, добиваться. Вы будете всех расспрашивать, вешать объявления в надуманных местах, стараться разглядеть трупик в густой траве, вы будете обещать вознаграждение и откладывать эти жертвенные тысячи ненасытному богу – Похитителю Беззащитных. Кто-то скажет, что видел часа два назад, – это через две недели тщетных поисков! Невыносимей боли не придумать – вот, видели, но вы совершенно явственно чувствуете, что все равно не найдете. Эти два часа упущены навсегда. На какую-нибудь прилежащую к пространству Утраты территорию вас не пустят – это будет «объект» или даже просто пионерлагерь. Вы будете ходить вокруг непроницаемого забора и взывать, а дети, вахтеры, уборщицы будут глумиться над вами своим равнодушием, уравновешенной нормальной жизнью, которая вам в вашей камере пронзенного сердца – недоступна.
Какой-нибудь статист поговорит с вами участливо, выскажет сочувствие, предположения, и вы ощутите, что ваше состояние меняется без изменения обстоятельств, то есть ваши нервы уже зажили своей независимой жизнью, и вы, при всем желании, при всей страстной готовности служить успеху поиска, – просто не умеете. Вы соскальзываете в какой-то боковой карман ложных хлопот и чешете не там, где чешется.
Вы действительно не знаете, что Случилось. И не узнаете. Растерянности перед фактом нет предела. Даже безмерная усталость от поисков потерянного или борьбы за жизнь умирающего животного не может заглушить муки совести. Смирение после этих мук наступает не светлое, как при доверии Богу, а тупое, мусорное, после неумелых транквилизаторов доводов благоразумия, после объятий халтурного отношения, в конце концов, ко всему, после заговорившего в полный голос инстинкта самосохранения.
В осадке останется очень важный вывод, который никогда не усваивается с первого раза. Мы не хозяева ничьей жизни. Мы держим зверей дома, мы научили их любить нас, но мы не в состоянии осознать этот новый аспект их бытия. Не в лесу, не в сказке, а внутри и поверх цивилизации. Никакие этологические сплетни и экологические вопли не приближают нас к пониманию того, как управляется судьба любимой кошачьей мордочки или парализованного чумного щеночка, уже только ползущего – к вам. Наши ли они? В какой степени? Какова должна быть та суровость жизни, которая предотвратила бы ее жестокость?
Характер момента
Чем обеспечивается ощущение жизни? Застающий себя за этим ощущением – как бы автор, одновременно переживающий и материю и дух происходящего. Некое па в сторону-вверх от происходящего – условие овладения минутой Бытия. Так было всегда, в самые жуткие и безнадежные исторические времена «авторское» состояние было некой привилегией, некой неподчиненностью узаконенному гнету обстоятельств. Вы брали, к примеру, такси, будучи бедняком, и это было легко. Не легко поймать зеленый огонек, но легко пойти на это. И тогда зажатость обстоятельствами жизни, хотя бы в форме железных топорщащихся спин сограждан, их колючих авосек, врезающихся в ноги, а позже – наплечных спортивных сумок, давящих под дых или в ухо, в зависимости от роста владельца, пытающего вас Настоящим, – эта зажатость отступала, она была лицом и духом системы, по отношению к которой отсчитывались минуты свободного дыхания.
Как бы низко ни находился соавтор Бытия, он всегда в привилегированной упаковке отчуждения любой ценой. Он как репортер с блестящей камерой и шикарной бедовой спутницей с летящими волосами, усаживающийся в хорошую спортивную машину на продувном и простреливаемом пространстве слаборазвитой страны. Он более судит и комментирует происходящее, чем зависит от него. Это вовсе не значит, что во все времена он каким-то образом материально выше общего уровня порабощения, он выше метафизически, если я правильно употребляю этот термин.