— Ой, ой… — позвал от болота тихий женский голос. Мороз хлынул по спине до пяток, и волосы зашевелились, я кинулся раздувать костёр, уговаривая себя, что ничего не слышал, но опять:
— Ой, ой… — тихо позвали от болота, из темноты, которая начиналась в пяти метрах, и в которой были они. Я загородился от них треском сучьев о колено, разведением огня, но это только минуты, а ночь — длинная. Пламя отняло от ночи пару метров, тьма слегка раздвинула свои кольца, но только слегка. Тот же древний, исконный запах багульника и валерианы. Лось пахнет лосем, а лес — так, и оба они — звери, и этот ходит здесь, вон стоит, сразу за границей освещённого круга, всегда за спиной, и ты весь в его власти.
Я сидел у самого пламени, заставляя себя не вглядываться в темноту, и вглядывался. Сучок треснул. Он там прошёл тихо и спокойно, полукругом около костра, и ещё пару раз треснули сучки, там и вон там. Он не прятался, он точно знал, что я его не вижу, и рассматривал меня, одного из тех, кто резал его дорогами до рыжего мяса глины, пятнал кляксами деревень и вырубок. Он не решал, что со мной делать, такие древние не думают и не решают. Ты — внутри него, и его мысли происходят вокруг тебя и с тобой, движением веток и хрустом сучьев, обманом направления и тем страхом, который не твой, а идёт снаружи, куда старше тебя, холодный и замшелый.
Меня колотило. Я был тем, чем был всегда — насмерть перепуганным зверем, прячущимся у маленького огня, и не было во мне ничего наносного, не было гордости, которая иначе не позволила бы писать эти слова, не было складных словесных мыслей и человеческих планов на будущее — не было никакого будущего, и то, что осталось от меня, было мало. Маленькая дрессированная обезьяна без шерсти, комок ужаса в странных тряпках, забывший всё, чему учил дрессировщик.
Шаги прошуршали листьями, и темень подвинулась к костру слева, крутанулась клубом. Тягостным усилием я всплыл из себя, из того угла себя, где я прятался, и ужас закончился, потому что страшнее быть не могло. Просто он стоял там, а я сидел здесь, и нечего больше об этом сказать — это так, и бояться нечего, потому что произойдёт то, что произойдёт.
Я выпрямился и сказал ему:
— Извини, пожалуйста. Я ведь дурак, не верил, что ты есть, считал себя сильным. Ты старше. Ты здесь хозяин, а я гость.
Колыхнулось, пахнуло холодной волной багульника. Он слышал.
— Я теперь всё понимаю. Не сердись. («А может ли он вообще сердиться?» — подумал я.) Я лишь часть тебя, ты сейчас меня думаешь. Не сердись на свои мысли. Прости пожалуйста.
«Да…»- подумал он, и чешуйчатое кольцо тьмы развернулось пружиной, его не было больше, дым костра сизо-рыжей струйкой потёк вверх, туда, где проглянули звёзды. Тёмная лесная планета распрямилась в большой лес, у которого есть края. Я упал спиной на мягкую колкую хвою, и мгновенно уснул, безо всякого страха, потому что между мной и тем, чего я боялся, не было границы, одно текло в другое, и всё уснуло.
С первыми лучами Солнца я встал и пошёл по древесным галереям обратно к дому, который — я точно знал — был там. Запах багульника затих, и мир ровно и солнечно пах сосновой живицей. Через зелёную хвою виднелось отмытое синее небо, и тени сосен тянулись по белёсому мху. Я знал, что теперь можно набрать грибов, и на околицу вышел уже с полным ведром, а там стояла она, зарёванная, конечно, а как иначе? И совсем не ругала, потому что этим утром я был для неё самым дорогим подарком от леса. А она — для меня.
Трижды подумай, покидая границы людских поселений.
Опыт жизни в Гарлеме
Из дому я, по обыкновению, вышел в дурном настроении. Даже хуже, в каком-то ненаправленно мстительном: в самом деле, что это такое, когда просыпаешься поутру, а за окном уже темно, потому что восемнадцать тридцать три, а в кармане — в одном из множества обшаренных — звенит не более пяти рублей! Ну как это называется? Похоже, лень уже легла в основу моей космогонии.
Так всегда: играешь в войнушку, а потом просыпаешься от стрельбы за окном. Мы радостно играли в богему, рядились в художнические наряды, картинно пили спиртное и храбро курили, а в творчестве более болтали, чем делали.
И вдруг всё — взаправду: и денег нет, и кто-то вены себе там и тут режет, и наркомания — где-то совсем рядом и обыденно, и слышишь: тот помер, та померла, а которые и тебя ещё помладше. А кто-то пьёт. И лишь избранные закончили институт — и как цветок в проруби. Слава Богу, есть пара счастливцев: женились. Впрочем, один уже развёлся. И водки выпивается вдвое больше, чем раньше, а опьянение — тупее. Хорошо, хоть я почти не пью. Неинтересно. А печёнка поутру всё равно болит — от сухомятки. Поздравляю, дорогой Павловский, можешь больше не играть в богему. Уже доигрался.