Поэтому я завёл маленькую стайку будильников, а именно три, и если собираюсь куда-нибудь рано вставать, то с вечера ставлю те из них, что удалось отловить по квартире, ставлю с разницей в полчаса. Первый будильник я отправляю в нокаут не просыпаясь, даже если он стоит где-нибудь на шкафу, и ещё полчаса нахожусь в тяжёлом бреду на грани там и тут, до второго будильника, который тихонько и опасливо приводит-таки меня в чувство.
На этот раз я просто решил проснуться пораньше — слишком давно я уже этого не делал за гнилостью жизни. Дай-ка, думаю, хоть раз погляжу, что это такое — утро.
Утро оказалось хмурой штукой. После первого же звонка попёрла какая-то оголтелая жеребятина о том, что сразу за окружной, налево от шоссе, — там, где родник, — стоит сарайчик, во сне именовавшийся «балок», и мы в компании различных, но одинаково тусклых личностей имеем обыкновение собираться там и бадяжить в глиняных горшках чудовищной мерзости варево, напоминающее манную кашу на глинозёме, но воняющую просто-таки непристойно, и пока мы этого обыкновения придерживаемся, нам гарантировано бессмертие. А после варки превращаемся во всяких кадавров.
И вот, сидим мы так, в десяти метрах от нас шумит поток машин, едущих в Москву, кругом котелки с незадавшимся варевом — вроде горшков с детской неожиданностью, в центре же булькает варево задавшееся — и потому балок отрезан от мира непроницаемым серым куполом с грязными разводами, а сами мы вроде бледных сизых жаб, но со складками типа бульдожьих и размером того бульдога поболее — сидим и лупаем глазами.
— Нет, — говорю я своим товарищам, — так нельзя.
Встаю, сую ноги в тапки и иду куда-то, а они провожают меня деревянными глазками. И уже на полпути туда понимаю, что приснилось всё это, скорее всего, из-за неутолённой малой нужды, а посему иду я, видимо, в туалет.
Всё оказалось в точности так. Уже через минуту я стоял в ванной комнате и, глядя в зеркало, оттягивал кожу на лице. Ванная, зеркало и лицо требовали влажной уборки. Я сделал судорожное усилие взбодриться, и дверной звонок застал меня уже за вялым жеванием зубной щётки.
Я смутно удивился проходимости домофона, — обычно гости сначала по нему звонили, — и пошёл открывать. Выйдя в коридор, я осведомился:
— В-в-ву? — И вынул щётку изо рта.
— Колюня! — Издевательски донеслось из-за двери. И неприятно бодро для девяти утра. Впрочем, Колюня — это всегда издевательски и бодро.
Вошёл цинично сияющий Колюня с вечным синим рюкзачком: нашлёпка «Danone», а повыше — расхристанный ангел с надписью «Led Zeppelin». Видимо, опять прогулял школу.
Я протянул ему в знак приветствия зубную щётку. Колюня потряс кудрями и весело заявил:
— Ельцин умер!
Я широко улыбнулся зубной пастой и сказал:
— Колюня, девять утра!
Он принял серьёзный уважительный вид:
— Ну, ты сказал, что к тебе можно… Кстати, десять… А я тебе хлеба к чаю принёс.
— Да можно, можно! А сахару ты не принёс? Мы вчера с Рустом всё сожрали.
— Ну, ты сказал бы, я бы из дому притащил.
— Когда бы я тебе сказал?!
— Ну ладно, я сбегаю, у меня деньги есть. — Колюня вновь воссиял. — А чай есть?
— Нету. — Колюня умел грамотно поставить вопрос, недаром сын историка. Про мой холодильник Руст сказал, что там таракан повесился — в том смысле, что пусто. Когда я закрывал за Колюней дверь, он обернулся и сказал:
— А Ельцин правда умер. Лёх, ты что, не веришь?
— А как же! Умер, умер! Сюда, в этот магазин, который внизу в пристройке.
Я запер дверь и вернулся в ванную.
— Ельцин умер. — Уведомил я рожу в зеркале. Я-то знал цену Колюниным сообщениям. Последние полгода наша с ним главная новость состояла в том, что Том Петти жив. За вечер мы успевали раз десять удивить друг друга этим отрадным фактом, чем слегка смущали непосвящённых собеседников. В комнате заверещал, спохватившись, будильник. Я втоптал его в грязь и поставил чайник.
Потом мы сидели на кухне за чаем, и я грыз суховатый французский батон совершенно целлюлозных свойств. За окном светило предзимнее солнышко, в форточку уползали слежавшиеся пласты вчерашнего табачного дыма. Играл «Вертоград». Колюня вертел лёгкий британски необязательный разговор для five oclock tea, но с лёгкой остренькой шизинкой. Что-то об «Артели» и «Авантюристах», звал в клуб «Бедные Люди», изредка прибавляя звук магнитофона в излюбленных местах. Подо всё это муляж батона шёл просто на «ура». Утро перестало быть хмурым. Я притащил из комнаты заначку «Союз-Аполлона», и мы закурили. Шерлок Холмс хранил трубочный табак в турецкой туфле, я же, с поправкой на широту и долготу — «Союз-Аполлон» в лапте. Так сложилось.