— А. А другие тоже, наверное. Поискать надо. Хотя, Алексей — это греческое.
— Да, Не повезло. — Греческое имя показалось мне вдруг каким-то малопочтенным. Я закурил «Союз-Аполлон» и спросил:
— А кто они вообще? Типа Иеговистов?
— Да нет, ты что, думал, я тебя к Иеговистам потащу? А с чего ты взял?
— Ну, там, свидетели… Думаю, раз свидетели, значит, чего?
— В суде тоже свидетели, и чего?
Мы оба рассмеялись. Такой юмор на двоих: все смотрят, как два идиота хихикают неизвестно над чем.
— Да ладно, — ещё извинился я, — взбрело что-то в дурью голову…
— Башку. Дурья башка.
— Тем более. Опять же, литература… Так что они?
— Видел бы ты их литературу! Такие гроссбухи из рук в руки… А сами… Да увидишь, люди интересные. Типа Каббалы что-то, короче.
— Непохожие? — осведомился я со страшной гримасой: папаха упала мне на глаза, и, поднимая её, я чуть не въехал окурком себе же в глаз.
— На Каббалу? — Отшатнулся Вадим.
— Да нет. Вообще.
— Это как?
— Ну, как погода бывает нужная и ненужная, а люди — непохожие и похожие.
— А. А это какая?
Я огляделся, щурясь на Солнце, с удовольствием сделал последнюю затяжку и ловко, но неудачно кинул окурок в урну. Дым синим облаком растворился в ярком воздухе. Кругом всё ново и чисто: небо, снег, хотя у метро уже натоптали.
— Ну, дык! Это, конечно, нужная!
— Тогда они — непохожие. Пошли.
И мы пошли. Выйдя с народной рекой из кольца киосков, толпившихся у метро, мы перешли совершенно чудовищную улицу: узкую, но так хитро переплетённую, что машины едут с пяти сторон разом, мигают, сворачивают, а под колёсами у них озабоченными мышами шмыгают пешеходы. За дорогой был ещё один мини-Вавилончик, колхозный рынок, мы оставили его слева и пошли по улочке к окружной дороге. Напротив рынка стоял потёртый автобус, в окнах маячили смурные физиономии в серых шерстяных платках и монументальный нос в бобровой шапке. На ступеньках стоял внушительный мент с каким-то жуткого вида пулемётом, в бронежилете и ушанке армейского размера — где-то с тюбетейку. Вадим засунул руки в карманы, я тоже ссутулился и зачем-то постарался выглядеть максимально непричастным. Так мы и прошли — очень, наверное, подозрительно. А всего-то — проверка паспортного режима, по одному носу в шапке видно. Или спекулянты. Однако что-то боязно. Генетика.
На полпути нам встретился ещё человек в тёплом камуфляже, рослый дядька лет сорока с майорскими усами, он довольно щурился на Солнышке, принимал бутылки, рассчитываясь замусоленной медью. Он стоял в центре сияющего — рыжее и зелёное — стеклянного квадрата из этих самых бутылок.
Вадим мудро посмотрел на него и спросил меня вдруг:
— Слушай, а помнишь ту распечатку о фашизме, я тебе давал?
— Помню, — покраснел я, — извини, забыл. В следующий раз отдам. Там, в общем-то, просто пересказ Бержье, «Мистического Рейха».
— Да? Не читал. Ну, ты отдай, она не моя, ладно?
— Угм… — И далее мы опять зашагали в молчании. Шестнадцатиэтажки у окружной наплывали всё ближе, майорские усы переплелись с фашизмом и бутылочным сиянием, с лицами встречных, и я окончательно замечтался, когда оказался вдруг в гудящем сборище. Мы стояли во дворе крайнего шестнаря, оклеенного сыплющейся плиткой бессильно-голубенького колера. За полосой гаражей шумела окружная, дальше стоял лес, а здесь, во дворе, точнее, на открытом пятачке перед домом, толпилось человек двести, если не триста. Ходили всё больше маленькими группками, без давки, обсуждали что-то тихонько. В основном — серьёзные молодые люди, одетые опрятно и неброско, напоминающие чем-то Вадима. Многие в очках и почти все с истрёпанными книженциями под мышкой, оснащёнными ворохами закладок. На столе доминошников посреди двора были разложены палочки-вонялочки, какие-то брошюры пугающей толщины, слепо отпечатанные мельчайшим шрифтом на серой бумаге, а ещё некие маленькие красные мешочки на жёлтых шёлковых шнурках. Серьёзный дядька в очках в железной оправе всё это продавал. Особенно бодро расходились брошюры, хотя стоили преизрядно. Я сел на скамейку рядом и стал высматривать Вадима, который куда-то запропал. Все были почтенные, как хасиды, но чуток андеграундные, альтернативствующие, типа Ровнера. Катакомбная хасидская церковь. Улица же вдоль гаражей, весь тротуар, была заставлена машинами, непритязательными «жигулями» да сорок первыми «москвичами», но даже и они выглядели почтенно. Вадим обнаружился в одной из крайних группок, он политкорректно улыбнулся мне, помахал рукой, чтобы я шёл к нему, но тут у парадного кто-то прокашлялся в мегафон, и всех как ветром сдуло к подъезду. Я удивлённо поднял бровь, — теперь я понял, как это обычно делают в книжках, — и подбежал к Вадиму. Мы оказались с самого краю толпы, облепившей вход в подъезд. Я подождал секунду, но никто не продвигался. Поднявшись на цыпочки, я разглядел, что стальные двери глухо закрыты, но никто по этому поводу не волнуется. Я двинул другой бровью и порадовался тому, как это ловко у меня получилось.