Изыскания всюду наталкивались на нехватку информации, и вскоре я так утомился, что поехал развеяться на свою подмосковную дачу в Спас-Клепиках. Доктор Станек по-прежнему оставался под подозрением в мистицизме, но свежий воздух и природа в целом вскоре отвлекли меня от бесплодных размышлений, и я повёл праздную жизнь аристократа. Доктор Эштергази говорит, что мне вредно много писать, но он неправ и понимает это, а также понимает, что прятать бумагу от меня бесполезно, я ведь всё равно что-нибудь придумаю. Вот и сейчас: только что он догадался о моём занятии, вероятно, по чернильным пятнам на руках, но как санитары ни обыскивали мой номер, ничего они не обнаружили. Теперь они удалились, а я вынул листы из щели оконной рамы и продолжаю писать. Сегодня мне снилось, будто доктор, рассыпаясь в извинениях, моет мне ноги, и я надеюсь, что сон этот вещий.
Каждое утро я купался в реке, — в Спас-Клепиках протекает Пра, — выпивал стакан кокосового молока, съедал салат из ламинарии и отправлялся в лес номер восемнадцать, который усилиями наших лесоводов протянулся от Владимира до Рязани. Более всего мне нравился участок 61–13: во-первых, он начинался сразу за моим забором, а во-вторых, там в изобилии росли мои любимые берёзы, мягкий Солнечный свет золотыми столбами падал на изумрудную траву, всюду росли грибы, и вообще, там было чудо как хорошо. Можно было лечь под дерево и размышлять о прекрасном до самого обеденного гудка.
Вот и в этот недоброй памяти день я направился в рощу и, забредя в самый глухой уголок, где даже асфальта не было, улёгся под стройным деревом. Ветер тихо шумел листвой, Солнце просвечивало через неё, как сквозь чудесный витраж всех оттенков зелени, мягко убаюкивающе пригревало. Кругом пели птицы, названий которых я тогда не вспоминал, и лесные звери безбоязненно проходили мимо меня. Вскоре я задремал.
Разбудил меня какой-то ритмический треск и, проснувшись, я долго не мог установить его причину. Наконец, я увидел метрах в пятидесяти от себя человека в тёмной одежде. Он ходил вокруг куста орешника и разрубал его на части тяжёлым лезвием на длинной деревянной рукояти. Отрубленные куски, каждый с локоть длиной, он клал поблизости, так, что они образовывали коническую фигуру вроде шалаша. Меня он видеть не мог, между нами была полоса кустов, а на мне — зелёное одеяние, я же видел его прекрасно и даже узнал: это был Семён Степанович Эриксон из Грибного хозяйства, он жил неподалёку и мы несколько раз беседовали. Честное слово, по разговору я не мог предположить в нём никаких странностей. Так всегда: вот, например, третьего дня ко мне приходили жена и мой брат, непринуждённо шутили и улыбались, но я-то знаю, чего они все хотят! Но у них ничего не выйдет. Стоит только чуть приболеть — и уже говорят о недееспособности! Кстати, почему вы так редко пишете? Уж не коснулись ли и вас какие-нибудь сомнения? Гоните их прочь и пишите, пишите, друг мой!
На Семёне Степановиче был синий комбинезон, весьма нечистый, с бурыми пятнами и заляпанный по местам клочьями белого пуха (теперь-то я знаю, что это значило!), также при нём была жёлтая сумка, а в ней что-то шевелилось и покряхтывало. «Интересно, — подумал я, — с какой радости человеку заключать шевелящееся и покряхтывающее в мешок? Ведь оно, видимо, живое, и совершенно явно не может оттуда вылезти! Может, само по глупости забралось?»
Но дело, как вы можете догадаться, обстояло иначе. Сложив весьма большой шалаш из нарубленного орешника, — а там ведь были и куски живого дерева, не только сушняк! — грибовод наломал сухих стебельков малины и положил их в основание конструкции, а затем специальным устройством запалил их. Вскоре огонь охватил дерево, и пламя поднялось высоко. Тут Семён Степанович совершил нечто загадочное и очень подозрительное: из маленького пакетика он высыпал на ладонь коричневые крошки растений, аккуратно завернул их в белый листочек, так, что получился цилиндрик, засунул его одним концом в рот, а к другому поднёс зажигательную машинку и поджёг его! Затем он сел на траву и с видимым удовольствием стал втягивать синеватый дым, ловко выпуская его затем спиралями и кольцами. Я окончательно уверился в том, что наблюдаю некий обряд, и принялся записывать подробности в блокнотик. Неужели вы и тут станете потешаться надо мной, поминая мистику пользования пипифаксом? Можете ли вы не верить мне? Почему мне никто не верит? Зачем они все смеются? Всё отделение смеялось сегодня: чёрт дёрнул меня рассказать о своих последних размышлениях в умывальной! Конечно, я сам виноват: выбрал место, время и слушателей. Плебеи нас никогда не понимали. Но неужели и вы, вы столь закоснели? Почему вы не пишете? Хорошо, хоть доктор Эштергази не смеялся. Весьма и весьма душевный человек, вам стоит познакомиться.