Сабрина хотела уточнить кое-что у Музы, но та уже сама наклонялась к уху подруги и шептала заговорщицки:
– Та особа с невротическими реакциями – ректор Университета, большой мастер интриг, проводимых всегда по женскому типу, а потому с заметной толикой бестолковости. Она, Сабринок, твой коллега – доктор филологических наук, профессор кислых щей!
Сабрина изумилась:
– Зачем же доктору филологических наук нужен административный пост? Ведь так много интересного в самой науке.
Муза уточнила диспозицию:
– Сабринок, интерес к науке возникает только у тех, у кого имеется талант к этому роду деятельности. Когда же запас способностей истрачен на выполнение только кандидатской или докторской диссертации, тогда испаряется и научной азарт. Вступает в силу банальная поведенческая порочность, называемая приспособленчеством. Необходимо правильно выбирать профессию: я еврейка и если бы меня угораздило увлечься филологией, как наукой, то я принялась бы изучать еврейские языки и диалекты, но не арабский и даже не русский. Необходимо, на мой взгляд, трезво оценивать свои биологические и психологические предпосылки к определенной профессиональной деятельности.
Муза обратилась к изведанному приему, безотказно действующему на Сабрину:
– Сергеев говорил, что для ученого главное уже априори, до сбора материала, уметь рождать (если хочешь, отгадывать) гипотезу – в том и заключается дар Божий. А если ты, подробно старой кособокой телеге, вслушиваешься в стук собственных колес, дабы определить качество дорожного покрытия – грунт, булыжник, асфальт, – то ты не ученый, не провидец, способный к восприятию Божьего откровения. Ты и есть колымага, которую тащит чужая твоей природе лошадь, думающая, естественно, только по лошадиному. Дорожные ухабы – твой научный материал, его ты анализируешь, как жалкий кустарь, а не как адепт Бога. Ты тянешься за подсказкой не от Всевышнего, а от дорожной грязи. Исходя только из материала эксперимента, ты забываешь, что при его сборе можно и ошибиться. Так рождаются не правильные выводы – выводы не ученого от Бога, а кустаря, ремесленника, не способного пойти далеко. Твои открытия ждет быстрое забвение. Подсказанное же Богом будет жить века.
Муза еще раз притормозила разбег мысли, пошустрила в кладовых памяти и сказала:
– Плохо, даже бессовестно, браться за дело, которое не умеешь и никогда не научишься делать. Ученый, как и талантливый менеджер, наделен даром Божьим, не стоит здесь никого шельмовать. Видишь, из этой дамы ученый не получился, так она морочит себе и другим голову административными играми. Да и то сказать, Сабринок, при таком основательном наборе татарских генов может ли оказаться талант к славянскому и русскому языкам? Ей надо было изучать языки других народностей – татар, бурят, монголов, ханты, манси – да не хватило, видимо, усидчивости. Всегда легче проникать в глубины того языка, на котором вынужден говорить каждый день.
Мысли рванулись в прошлое:
– Сабринок, помнится и в нашей больнице замечалось подобное: начмед Записухина свой слабый, провинциальный интеллект могла раскрутить только на интрижку – этим и жила. Никакой продуктивной деятельности от нее никогда и не исходило. Была только поза, надутые щеки, демагогия. При бездарном главном враче ее интрижка дотягивалась до горла главного администратора, с которым она внутренне всегда находилась в конфликте из-за зависти. Сильный администратор вовремя давал ей по рукам, и тогда Записухина интриговала с заведующими отделениями, врачами, гардеробщиками. По большому счету, она была не на своем месте, ее амплуа – кулинарный техникум..
Муза еще поиграла в какую-то особую затею со своей памятью, поморщила брови, брезгливо передернула плечами и заявила категорично:
– Однако меня мучает – сострадание к ректору. Но не по поводу ученых откровений, а потому что она потеряла себя, как женщина. Не поймешь теперь, кто перед тобой – ни девушка, ни баба, ни мужик. Какой-то недоделанный гермафродит. Ужас, да и только! Ты можешь, Сабринок, себе представить княгиню Дашкову Екатерину Романовну – директора Петербургской академии наук и президента Российской Академии, – в таком непотребном виде и качестве. Дочь знаменитого царедворца Р.И Воронцова тоже имела некоторое количество татарских генов, но, тем не менее, она не опускалась до очевидности заштатного татарчонка. Это была и привлекательная женщина, и администратор, и литератор, и политический деятель. Кстати, Сабринок, поправь меня, если ошибусь, но помнится именно Академии, возглавляемой Дашковой, было поручено "определить правила орфографии, грамматики и просодии русского языка". Так что нынешняя директриса Университета в некотором роде коллега княгини Дашковой. Но как далека она от княжеских высот! Напяливать, как маскхалаты, академические тоги на политиков ради жалких превенций и субвенций – это ли достойное занятие для глашатая истинной науки.
Сабрина вздернула озорную бровь и елейно-ласковым тоном уточнила:
– Музочка, пиная филологов, ты и меня имеешь ввиду? Вот почему ты отговаривала меня заниматься исследованием литературных деяний Сергеева.
Муза стала выкарабкиваться из неловкой ситуации. Чувствуется, что Сабрина солидаризировалась с коллегой по профессии. И Муза заговорила с жаром:
– Во-первых, Сабринок, я тебя и не думаю ни от чего отговаривать, но советую принять мои слова к сведенью, ибо я желаю тебе только добра. Во-вторых, в моих давешних высказываниях было слишком много перебора, экспрессии, за что прошу извинения. А, вообще, пошла ты к черту со своим Сергеевым и филологией! заключила Муза свою речь со смехом.
Подруги плотнее подхватили друг друга под ручку и ускорили шаг, направляясь к Дворцовому мосту. Муза принялась на ходу, по памяти, несколько ошибаясь, в такт шагам читать еще одно стихотворение Сергеева – "Круговорот жизни":
Муза покончила со стихом и, проглотив комок в горле, вызвавший некоторое замешательство в построении строгих, логически выдержанных сентенций, подвела некоторый итог:
– Сабринок, хочу исповедаться тебе… Позволишь?
Но и без ответа было понятно, что подруги находятся на одной волне – на волне предельных откровений.
– Когда мы рассматривали сфинксов, – продолжала Муза, – я вдруг поймала себя на мысли, что наши с тобой мужики были тоже сфинксы: ты посмотри какой отстраненный, ничего не видящий взгляд, устремленный куда-то вдаль, только на избранную ими цель. Наше присутствие они могли бы не замечать веками. Мне кажется, что и смерть мой Михаил принял только для того, чтобы поскорее получить ответы на свои "философские вопросы". Уверена, что и Сергеев толком никому и ничего не объяснял, да и пальцем особо не пошевелил, чтобы предотвратить гибель. Плохо они думали оба о нас. А мы-то готовы были отдать им жизнь, как говорится, идти за ними на эшафот.