Когда целый день крутишься, как белка в колесе, но выполняешь при этом простую и ритмичную работу, то возникает желание освободиться от рутины путем общения с соплеменниками. На светлом и благородном поле "добра и совета" рождается доверие, часто переходящее в некое подобие дружбы. Ближе познакомились и соседки по палате: Сабрина, Татьяна, Катя. Сабрина была предельно осторожна и предупредительна: она ни полунамеком не давала соседкам основание для каких-либо подозрений в неискренности. Татьяна постепенно как бы отмякала душой, но оставалась заметной некоторая холодность в ее отношении к ребенку: все же что-то загадочное таилось в этой особенности, мало присущей настоящему материнству. Катя была еще глупышкой и только осваивала сложную науку выхаживания ребенка, но она старалась вовсю. Ей помогала советами и частыми консультациями мать – заведующая отделением Светлана Николаевна. Теперь она ласковее относилась и к Сабрине, но предупредительность ее не могла скрыть некоторой натянутости, возникающей, как правило, из-за недоговоренности о чем-то важном, личном.
Приносили детей на кормление семь раз в сутки, и каждый раз Сабрина фиксировала главную особенность своего малыша: Володя не плакал, как большинство остальных малышей, он скорее покрякивал – довольно, либо недовольно, но всегда в том чувствовалась не слабость, не жалостливость, не плаксивость, а нарастающая сила духа, будущей физической мощи. Личики малышей выглаживались и наполнялись здоровьем, естественными физиономическими свойствами. Сабрина начинала улавливать некоторое сходство черт лиц своего и Катиного малышей. Мало того, она видела, что и Катя похожа на Володю. Татьянин же ребенок отличался заметно: нос и постановка глаз были явно еврейского типа.
Однажды свершилось, то, чего с нетерпением и боязнью ожидала Сабрина: Катя в каком-то разговоре, в порядке демонстрации мужских лирических откровений показала небольшой листочек линованной бумаги: и в глаза Сабрине ударил яркий свет прожектора. Она узнала еще одно творение Сергеева, стиль которого нельзя было спутать ни с чем. Стихотворение называлось "Терзания":
Катя под большим секретом сообщила, что это стихотворение ее отца, написанное матери в годы уже теперь далекой молодости. Мать рассталась с отцом вскоре после рождения дочери – Катерины. Кто был инициатором разрыва оставалось тайной, но судя по болезненности реакции матери на дочерины расспросы, можно догадаться, что именно Светлана Николаевна была виновницей разрыва. Она чего-то там не доглядела, не проявила женскую гибкость, мало внимание уделяла дому, быту, кормлению и тому подобное. Катя регулярно встречалась с отцом – он был заботливым родителем, но и человеком, сильно увлеченным своими научными делами. Вот уже три года она ничего о нем не знает.
Татьяна Леонидовна, выслушав исповедь молодой подруги, загрустила. Примерно час с лишком она лежала, отвернувшись к окну, словно дремала. Потом что-то решив для себя, попросила Катю дать еще раз прочитать стихотворение, подержала листочек в руки, всплакнула. Никто не мешал ей оставаться наедине со своими мыслями. Было видно, что она перечитывала стишок несколько раз, словно пытаясь запомнить, выучить наизусть. Потом погрузилась в далекие размышления, видимо, в приятные воспоминания. Словно, что-то решив для себя очень важное, она вытащила из тумбочки записную книжку и прочитала новое "тайное послание", тоже доставшееся ей в наследство от любимого человека. Название и некоторые обороты, метафоры были настолько типичными, что Сабрина – профессиональный филолог – даже не сомневалась в авторстве. В ее собственной копилке уже было одно такое признание, под названием "Слова":
Это уже было явление, называемое в науке – "закон парных случаев", а в мирской жизни носящее простенькое, но со вкусом подобранное имя – "мужское свинство"! Сабрине так хотелось выразить силу и направление своих переживаний заурядной бранью. Она сказала сама себе, безмолвно шевеля губами: "Сволочь, козел рогатый"! Кто станет отрицать, что пребывание в "кричалке" и "родилке" резко обостряет агрессивность и снижает умственные способности даже самой добропорядочной женщины. Хорошо, что новые подруги не услышали скабрезных буйных откровений. Однако на лицах подруг по несчастью уже и так было достаточно четко выписано, так называемое, общее недоумение.
Сперва Сабрина сглотнула слезы, но умело подавила всхлип. Удачно маскируясь ритуальным уходом за кожей лица, она битый час переваривала случившееся. Только после настойчивых размышлений пришло незаурядное решение, способное, как казалось Сабрине, расставить все точки над "i". Она выволокла на Свет Божий свою папку и заявила:
– А сейчас, девочки, я прочитаю вам небольшой стишок одного моего знакомого поэта. Название многообещающее – "Прозаическое":
Повисло гробовое молчание, затем, словно по команде, все трое отжались на локтях и вытянув шеи, как рассерженные гусыни, впечатляюще взглянули друг на друга. Снова плюхнулись на спину. Сидеть правильно они после родовых мук еще долго не смогут! Минимум месяц, а то и два! Гробовое молчание, обида и мстительность жили не долго. Девочки, словно по команде, сорвались в коллективный хохот: теперь уже они походили на благодушных гиен (если такие живут на свете?!). Смеялись до слез, вызывая недоумение остальных соседей по палате. Прибежала дежурная медицинская сестра со шприцом, но уколы делать не пришлось, и сестра от заразительного хохота ударилась в короткую истерику. У кого в наши времена не шалят нервы?! Конвульсивный смех сопровождался пощелкиванием зубов. Кое у кого все еще сводило челюсти, да отечный, прокусанный во многих местах во время родов язык полностью не умещался во рту. Глаза израненных "красавиц" были коричнево-красными от множественных кровоизлияний. Роды, хоть и подарок судьбы, но все же самое злейшее испытание для сердечно-сосудистой системы. Родильница – это, по правде говоря, еще не женщина, а что-то близкое к свиному окороку, только что освежеванному. Она подобна реактивно-трусливой гиене, сильно ушибленной и до конца не выпеченной. Надо учитывать состояние психики, да еще внутренние ощущения, лицезрение своего личика в зеркальце, отражающем почти рачий облик. Картина была достойная художника-авангардиста Михаила Шемякина, наградившего Санкт-Петербург своим незабываемым откровением – памятником Петра Великого, застигнутого в финале жизни, когда он был на полшага до отчаянной агонии. Памятник, безусловно, откровенный, но в нем сосредоточено так много правды и только правды, что для эстетики места не осталось! Примерно, тоже творилось сегодня и с дамами-хохотушками.