Всё будет хорошо, мой друг.
Даже волшебные слова Коннора не могут развязать клубок боли в моей груди.
— Райк Мэдоуз?
Я открываю глаза. Офицер останавливается возле моей камеры, прерывая мои мысли. Мой желудок всё ещё переворачивается. Я не встаю со скамейки, но он отстегивает связку ключей на поясе и вставляет один в замок. Они пришли, чтобы официально оформить меня.
Он распахивает дверь камеры. Я собираюсь встать, но он говорит: — К Вам пришли.
Я остаюсь прикованным к скамейке, мои конечности каменеют, как только человек начинает идти по коридоу, застегивая пиджак. И вот передо мной уже стоит отец.
Мой гребаный отец.
С жестким взглядом, как у меня.
С суровой челюстью, темно-каштановыми волосами и моими, блять, глазами.
Я больше похож на него, чем на брата. Но Ло сказал бы, что лучше, блять, быть похожим на Джонатана, чем быть им, вести себя как он, что Ло иногда и делает.
Но если бы Ло был здесь, он бы хотел, чтобы я вел себя хорошо. Он бы хотел, чтобы я похоронил обиду. Ещё в Юте он спросил, могу ли я это сделать. Я сказал ему правду. Я не знаю. Какая-то часть меня хочет попробовать. Другая часть просто хочет оттолкнуть Джонатана так чертовски далеко.
Одна сторона сильнее.
— Можете закрыть эту гребаную дверь, — говорю я офицеру.
Мой отец качает головой.
— Не будь засранцем. Ты сейчас сидишь в камере.
— Я не просил тебя приходить сюда, — отвечаю я.
— Но я здесь, Райк. И я никуда не уйду. Хочешь ты этого или нет, у тебя нет особого выбора, — и тут мой отец заходит в тюремную камеру. — Вы можете дать нам несколько минут? — спрашивает отец у офицера.
— Мне придется запереть вас.
Я жду, что отец вытащит пачку денег, будет угрожать или даст взятку, но вместо этого он просто кивает и говорит: — Хорошо.
Я хмурюсь, наблюдая, как коп запирает меня в камере к моим отцом, а отец не сопротивляется, ни черта не стыдясь того, что он здесь. Он просто стоит напротив меня, засунув руки в свои черные брюки.
После громкого удара захлопнувшейся двери коп исчезает в темном коридоре.
Почему ты, блять, здесь? Я должен спросить его. Но я снова оказываюсь в том загородном клубе, тихий, семнадцатилетний и ненавистный, как бы сильно я ни хотел всё это отпустить.
— Моя команда юристов уже разбирается с этим бардаком, — говорит он. — Об этом позаботятся. Тебя должны выпустить отсюда через пятнадцать минут.
Я открываю рот, чтобы сказать ему, что мне не нужна его помощь, но он прерывает меня.
— Ты мой сын. Я не знаю, сколько раз я должен напоминать тебе об этом — такое ощущение, будто Сара выжгла моё имя из твоей головы.
Моя челюсть крепко сжимается. Я не хочу снова поднимать все эти вопросы. Я не хочу слышать, как он называет её сукой или кричит о том, как она промыла мне мозги. Я просто хочу посидеть здесь в гребаном покое и разобраться с обвинениями самостоятельно.
— Райк, — он произносит моё имя так, словно оно что-то для него значит. — Что ты хочешь от меня? — он протягивает руки, ладони направлены на меня, будто он открывает себя мне, будто он чертовски старается. — Или я просто замахиваюсь на невидимый шар? Это конец, да? Я ничего не могу, блять, сделать. Ты принял решение, что больше не хочешь иметь отца.
Внутри меня что-то щелкает.
— Прекрати вести себя так, будто это твой благородный способ вернуть сына, — рычу я, поднимаясь на ноги в горячем гневе. Я указываю на него. — Речь никогда не шла о том, что ты просто хочешь, чтобы я был в твоей жизни.
Он хмурится с явным ненадуманным замешательством.
— Тогда о чём она шла? Пожалуйста, блять, скажи мне.
У меня болит живот. Я не хочу вести этот разговор. Я даже не хочу смотреть на него.
— Просто убирайся из моей гребаной жизни! — я провожу рукой по волосам, натягивая пряди. — Просто, блять, уйди!
Он даже не вздрагивает.
— Ты злишься на меня. Я это понимаю.
— Правда?! — я просто продолжаю трясти головой, у меня болит шея. — Ты срал на меня годами. Ты срал на Ло. И теперь ты хочешь стать моим отцом? Ахуеть как удобно получается. Моя мама раскрыла твоё прикрытие, весь мир знает моё гребаное имя и мои отношения с тобой, и теперь, теперь ты хочешь сказать: Это мой сын, вот он. Посмотрите на него. Он мой, — я показываю пальцем на него. — Пошел ты!
— Я всегда хотел быть тебе отцом...
— ЛЖЕЦ! — кричу я во всю мощь своих легких, мое горло горит. — Ты чёртов лжец! Если ты хотел меня как сына, то какого хрена ты решил защищать себя, а не меня?! Ты решил спрятать меня, чтобы спасти свою гребаную репутацию! Так скажи мне, папа, каким, блять, образом я должен испытывать к тебе что-то кроме ненависти?
Он отводит взгляд, и это придает мне сил.
— И теперь, — продолжаю я, раскрывая объятия. — Ты сделаешь всё, чтобы вернуть меня в своё расположение. Ты хочешь, чтобы я выступил перед СМИ, чтобы рассказал им, как ты никогда бы не тронул моего младшего брата. Что это злодеяние не в твоей гребаной натуре, — я киплю заживо, кровь бушует в моих венам. — Десять лет спустя, папа, и ты снова хочешь, чтобы я тебя защищал. Это всё, чем я для тебя являюсь. Кем-то, кого ты можешь использовать, когда это станет чертовски необходимо.
Он просто смотрит жестким взглядом, не отступая, но в его глазах есть что-то глубокое, что-то чуждое. Что-то грустное.
Я делаю шаг к нему, указывая на свою грудь.
— Ты больше не сможешь использовать меня. Я не буду сыном на твоей стороне, заставляя тебя выглядеть гребаным героем, когда ты самый худший, блять, злодей.
Я тяжело дышу, пытаясь поймать воздух в легкие.
Я не свожу с него испепеляющего взгляда.
— Ты закончил? — грубо спрашивает он. Он принимает моё молчание за ответ. — Может быть, тебе стоит напомнить, Райк, но я ни разу не просил тебя говорить обо мне что-либо в СМИ. Речь никогда не шла об этом, и если ты продолжаешь так думать, то это твоё собственное заблуждение приводит тебя к таким заключениям. Не я, — он переминается на ногах, но не отрывает от меня взгляда. — Я могу жить с этими обвинениями. А вот с чем я не могу жить, так это с потерей тебя, потерей Лорена. Я бы умер, защищая вас двоих, и если ты этого не видишь, тогда я не знаю, что еще я могу сделать, чтобы показать тебе.