...И все же здесь нестерпимо холодно. Хорошо бы сейчас выпить чаю с кренделем. Полцарства за чашку чая, как сказал какой-то остряк у Чехова, переиначив Шекспира. Так великие сентенции бардов становятся разменной монетой глумливых школяров. Кстати, о монетах: есть ли у меня деньжата? Увы, ни полушки. Но это не беда: поверят в долг. В конце концов, мы все в долгу друг перед другом и все вместе — перед британской короной. Скуповатому переводчику показалось, что, пожалуй, многовато отдавать всё царство в обмен на добрую кобылу, как о том кричал король Ричард («A horse! A horse! My Kingdom for a horse!»), и он написал «полцарства». Что ж, еще полчаса до конца благополучно избегнутой пытки.
Прихватив свой холщовый заплечный мешок, Марк выбрался из лодки и, глубоко засунув обветренные кулаки в карманы, направился в ближайший трактир — только пройти рощицу и повернуть за угол. Не его ли имел в виду Тарле?
Да нет, он хотя и старый эмигрант, но все-таки московит, все свое принес с собой. Где ж у него дом? Кто-то говорил мне... Где-то на окраине. В Утехе, что ли? Живет со старухой-матерью и младшей сестрой, старой девой. Не хватает лишь Ноны, сиречь Клото.
В детстве отец несколько раз брал Марка с собой, когда заходил в гости к Тарле, жившему в то время в нескольких шагах от ратуши в тесной съемной квартире. Что у них были за разговоры, Марк не помнил, да и не знал он тогда, в свои пять-шесть лет, кем был этот худощавый светловолосый человек с внимательными серыми глазами и подвижными морщинами на лбу, ровесник его отца, в доме которого всегда пахло по-особенному, должно быть трубочным сладковатым табаком, и где так заманчиво высились до самого потолка стеклянные книжные шкафы. Пока отец негромко беседовал с ним в небольшой гостиной (три окна, балкон с голубями), служившей хозяину вместе кабинетом и столовой, пока они выпивали по рюмке крепкой «лозы» с крошечными ореховыми кексами, зовущимися в Запредельске «шишками», и листали журналы, иногда читая что-нибудь из них вслух, или играли в быстрые шахматы с часами, азартно хлопая по медной кнопке, выстреливавшей кнопку противника, Марк слонялся по комнате, украдкой разглядывая фотокарточки на стене, или тискал теплую, покорную кошку, приходившую из прихожей, или скромно сидел в углу на стуле, разглядывая подаренную ему игрушку — циркового гуттаперчевого акробата в синем трико или настоящий, на шнурке, боцманский свисток, в который отчаянно хотелось дунуть. Эти редкие и недолгие посиделки почти совсем стерлись у него из памяти, но когда много лет спустя он случайно прочитал в газете стихи Тарле, где была примечательная опечатка и такие строки:
ему тут же вспомнилась и та самая комната с круглым столом, и высокие окна с видом на ратушу, и щелчки турнирных часов, и сладковатый запах табака.
Так, припоминая и вдохновляясь прелью прошлого, юный Марк Нечет шел через осиновую и грабовую рощу в хорошо знакомый гимназистам «Смирновский» трактир, когда дорогу ему заступили двое невесть откуда взявшихся скарнов[20]. С тупой очевидностью пытки, с кривой ухмылкой будущих кошмаров, они молча выросли из мокрых кустов дикой сирени, уже поникшей, опавшей, угрюмые фигляры затхлых проулков, гугнивые подонки из заброшенных доков, и стали перед ним бок о бок, чем-то неуловимо схожие, как молочные братья, с одинаково мрачными выражениями на нечистых лицах. Один из них, что повыше да посмелее, на несколько лет старше Марка, был, судя по пряжке ремня, с городской верфи. Другой — чернявый, с желтым изможденным лицом и багровым пятном во всю щеку (частью даже на шее) — чей-то, судя по всему, беспутный подмастерье со сбитыми ногтями и металлической стружкой в давно не мытых волосах.
— Стоп, машина! — развязно заговорил долговязый ломающимся голосом. — Куда спешишь, братец? — Нехорошо улыбаясь, он развел в стороны руки с лопатообразными ладонями, преграждая Марку путь.
Марк молча сошел с дорожки, чтобы обойти этих двух, но чернявый схватил его за рукав.
— Убрать руку, — сказал ему Марк твердо, и тот по рабской привычке повиноваться машинально разжал хватку. Зато ему в ворот форменной куртки тут же вцепился долговязый.
— Цыть, барчук, стой смирно, — говорил он, крепко держа вырывавшегося Марка — щуплого гимназиста с набитой учебниками холщовой сумкой через плечо. — Мы щек, быстренько. Давай, Хлюст, не ссы в компот.
Чернявый, засопев, полез к Марку холодной рукой в карман брюк.
— Слушайте вы, идиоты, — начал придушенный воротом Марк, отстраняя голову от чернявого, у которого тухлятиной несло изо рта, и хватая длинного за руку. — Что вам надо? Отпусти меня (долговязому). У меня нет денег (чернявому).
— Давай, Хлюст, шуруй скорее, — не слушая его, подгонял долговязый своего суетливого дружка, при этом слегка потряхивая извивавшегося Марка. — Вишь, мальцу в школу пора.
— Да врежь ты ему, Клок: вона как, глиста, вертица, — как-то плаксиво, оттого что в нос, ответил Хлюст, пытаясь засунуть руку Марку в другой карман.
Клок замахнулся свободной рукой, но Марк вдруг подогнул ноги, обмяк, долговязый от неожиданности подался вперед, продолжая держать свою добычу со спины за шиворот, и тогда Марк что было силы двинул его задником подкованного ботинка по колену. В то же время он, как разжатая пружина, плечом врезался в старательно рыскавшего у него в карманах Хлюста, вырываясь из его полуобъятий.
— Ых! — сдавленно крикнул ушибленный скарн и отпустил Марка.
Другой же, потеряв равновесие, боком повалился в кусты.
Марк бросился бежать. Он почти сразу увидел за редеющими стволами деревьев мокрую мостовую (пошел дождь), чьи-то быстро идущие ноги в сапогах и вывеску хорошо ему известного лабаза («Чай, кофе и другие колониальные товары»), когда в два хромых прыжка настигший его громадный Клок, рыча, повалил его лицом в колючий гравий.